Из-за Тобола поднималась луна. Устинья вышла на высокий берег. Внизу текла спокойная река, и в широкой полосе лунного света виднелась одинокая лодка. Вскоре она исчезла за изгибом реки. Издалека послышалась песня рыбака:

Устинье стало грустно. Она направилась вдоль берега, отдаляясь от мельницы. Послышались чьи-то поспешные шаги, треск старого валежника. Из кустов, опираясь на ружье, вышел Сергей. Первой мыслью Устиньи было — бежать. Но куда? Высокий берег, заросший частым кустарником, уходил далеко в степь. На пути к мельнице стоит Сергей и дико смотрит на нее. С расстегнутым воротом, расставив широко ноги, обутые в болотные сапоги, стоит молчаливо, не спуская мрачных глаз с женщины.

— Приятная встреча, — произнес он сумрачно и, криво улыбнувшись, шагнул к Устинье.

— Не подходи, — произнесла та, задыхаясь. — А то брошусь в реку! — женщина повернулась к обрыву.

— Боишься, нелюб стал? А я вот… — как бы собираясь с мыслями, Сергей провел рукой по лбу. — Забыть тебя не могу… — закончил он глухо и опустил голову.

— А не ты ли в этом виноват? — спросила Устинья, стараясь говорить спокойно.

— Может быть, и я, а может быть, и нет. Ты ведь в душу мою не заглядывала…

— А ты? — Устинья сделала шаг с Сергею. — Ты заглянул в мою душу, когда венчался с постылой? Не ты ли растоптал мою девичью любовь? Видно, богатство дороже моих горьких слез? Знал ли ты, что я, бесталанная, в сырую землю хотела лечь, да нашелся хороший человек, образумил. Нет, Сергей Никитович, разная у нас любовь, разные дороги!

— А где тот человек?

— Знать тебе незачем.

— Кто? — жгучее чувство ревности охватило Сергея. — Говори! — произнес он угрожающе. — Говори, что молчишь?

— Хорошо… — решительно тряхнула головой Устинья. — Помнишь ссыльного коммуниста в нашем городе?

— Ну, дальше что?

— Так вот знай: для меня большое счастье, что я встретила его. Остальное ты должен сам понимать.

Наступило молчание. На мельнице рокотал паровик, в степи кричал одинокий коростель, недалеко от берега плеснулась в воде большая рыба.

— Вот что, Устинья Елизаровна, — нарушил молчание Сергей, — не будем поминать прошлое, кто прав, кто виноват. Одно тебе скажу: если хочешь, все брошу — мельницу, дома, заимку и уеду с тобой в степь, только будь моей женой!

— Нет!

Чувство оскорбленного самолюбия, жажда обладания женщиной все заглушили в душе Сергея. Хищно оглянувшись, он схватил Устинью за руку:

— Не хочешь женой, будешь любовницей!

Устинья вывернулась и, схватив со стуком упавшее из рук Сергея ружье, отпрянула к берегу.

— Стреляй! Мне все равно пропадать, — крикнул он и рванул ворот рубахи. Раздался треск материи. — Раз я недруг тебе, убивай, на! — Сергей обнажил грудь. — Бей только в сердце! — крикнул он истерично и, закачавшись, рухнул на землю.

Бросив ружье, Устинья наклонилась над ним. Сергей дышал тяжело, судорожно царапая землю пальцами.

«Падучка. Должно быть, от разгульной жизни», — подумала она и, тяжело вздохнув, побрела к мельнице.

Дед Черноскутов открыл дремотные глаза и, зевая, спросил:

— Видела ли лошадей?

— Темно. На берегу не видно. Должно, в степь ушли. — Устинья бросила узду под телегу, взобралась на мешки, но долго не могла уснуть.

Перед глазами мелькал берег Тобола, залитый лунным светом, Сергей с протянутыми к ней руками… Выплыл образ Евграфа, и Устинье казалось, что слышится его голос: «Вам меня не убить!»

В кустах пискнула птичка и, качаясь на тонкой ветке, затянула несложную песню. Над степью к реке пронеслась стая диких уток и, с шумом опустившись на воду, поплыла к прибрежным камышам.

Послышался гудок мельницы. Дед ушел разыскивать лошадей. Возле возов сновали помольцы. Весовщик выкрикивал имена записавшихся на очередь.

Под вечер Устинья и Черноскутов, нагрузив мукой подводы, отправились домой. Когда лошади с трудом поднялись на высокий косогор, Устинья еще раз посмотрела на мельницу, где остался Сергей, и вздохнула облегченно. То, что волновало Устинью при встрече с младшим Фирсовым, навсегда исчезло там, за темным косогором.

Стояли майские погожие дни. Зеленели липы и дубы. Предгорья Урала покрылись разнотравьем. На южных склонах набирала цвет черемуха.

В один из таких дней капитан Ничипуренко ехал берегом реки на вислозадой кобыле. У излучины реки, где была позиция третьей роты, остановил кобылу и в изумлении огляделся. В окопах было пусто. Только недалеко от офицерского блиндажа в неестественной позе, подогнув под себя ноги, лежали два трупа. Ничипуренко узнал в них батальонного командира и поручика Нестеренко. Кинув взгляд к воде, Ничипуренко не нашел понтонов, которые заготовила хозяйственная команда с саперами. На берегу виднелись обрубленные концы канатов и трос. «Ах, бисовы дети, утекли и понтоны угнали».

За липовой рощей, впереди, раздалась ружейная пальба, трескотня пулеметов и крики: из леса, отстреливаясь на ходу, бежало несколько штабных офицеров. Вслед за ними вывалила толпа кричащих солдат. Не размышляя, капитан стегнул кобылу и помчался что есть духу обратно. Обернувшись, увидел, как солдаты подбрасывают вверх шапки, радостно кричат плывущей с противоположного берега коннице.

Из леска хлопнул одиночный выстрел. Падая, лошадь увлекла за собой всадника. Вскоре Ничипуренко оказался в окружении незнакомых людей в форме красноармейцев.

— Здравствуйте, приехали! — весело сказал один из них. — Товарищ комиссар, как с этим офицером быть?

Капитан поднялся на ноги.

— Намерены меня расстрелять?

— Разберутся. А сейчас я вас отправлю в штаб дивизии. Как второй батальон? — обратился Фирсов к одному из солдат.

— Перешел с оружием в руках полностью, — ответил тот.

— Пулеметная команда?

— С ними повозились: несколько человек пришлось убрать.

— До подхода конницы займите участок излучины! — распорядился Фирсов и, вскочив в седло, поехал вдоль берега, наблюдая за переправой.

Колчаковцы, выравнивая фланги, отходили в горы.

В июле был занят Златоуст. Отдельные части Красной Армии через несколько дней упорных боев вышли на станцию Полетаево.

В начале лета прибыла в Марамыш рота каппелевцев. Командовал ими Константин Штейер. Вскоре к нему была придана сотня кавалеристов из разбитого под Миньяром пятого казачьего полка.

Дома и улицы Марамыша наполнились колчаковцами. Подготовлялась крупная операция против партизан, штаб которых по-прежнему находился в Куричьей даче.

Получив сообщение о группировке белых, Русаков созвал командиров и, обрисовав коротко военную обстановку, заявил:

— Нам нужно идти на соединение с Красной Армией. Двигаться будем по маршруту: Косулино, на Мартыновку, через нее — к озеру Тукматы, затем в угольный район. Пересекаем железную дорогу и выходим на станцию Полетаево, где находятся авангардные части Красной Армии. Тебе, товарищ Шемет, придется с конниками прикрывать обозы… Чтобы отвлечь внимание неприятеля, группы Батурина и Осокина должны навязать белогвардейцам бой, заманивая колчаковцев в обратном направлении. Понятно, товарищи?

— Григорий Иванович, почему мы не можем двигаться по прямой на Челябинск? — спросил Шемет.

— Район забит частями отступающих колчаковцев. Обходный путь будет надежным.

— Понятно!

— Хорошо. Подготовьте людей. До наступления темноты успеем проехать Волчью балку. Дальше — проселочная дорога: двигаться будем быстрее. Шемет, Батурин, Осокин, останьтесь, остальные свободны. В серьезные бои не ввязываться, ограничиться мелкими стычками и после них рассеиваться: такова тактика партизанской борьбы. — Помолчав, Григорий Иванович повернулся к матросу: — Боюсь за тебя, Федот: в бою ты горяч… Береги себя.