…Скрылось солнце за горами,
Сидит казачка у окна.
Сидит она с душой унылой,
И слезы льются из очей.
Выдержав паузу, певец продолжал:
…О чем, о чем, казачка, плачешь?
О чем, бедняжечка, грустишь?
Неожиданно для музыканта зазвучал голос Устиньи, полный тоски:
…О, как мне не плакать.
Как слезы не лить?
Печаль меня смущает:
Велят милого забыть…
Не выдержав, Устинья разрыдалась.
Подошел свекор, сердито посмотрел на музыканта:
— Опять расстроил бабу!
Ераска предусмотрительно отполз от сердитого Лупана в сторону и ответил виновато:
— Я только про казачку сыграл.
Старик опустился возле Устиньи и сказал, сдерживая ласку:
— Не реви, может, Евграф скоро придет… А ты не смей больше про это тренькать, — заявил он грозно музыканту. — Еще услышу — балалайку о пенек…
Ераска, подхватив свою «усладу» под мышку, поплелся к шалашу.
Евграф вернулся. А покоя Устинья не нашла. Стараясь отогнать мысли о Сергее, Устинья с силой всадила железные вилы в кучу и подбросила навоз на гряду.
— Не вертись под ногами, а то ушибу нечаянно, — крикнула она падчерице.
ГЛАВА 31
Под вечер к Устинье забежала Анисья Шемет, ойкнув, повалилась на лавку.
— На задней улице у Черноскутовых-то что делается! Ой! Господи! — выкрикнула она и, закрыв ладонью пухлое лицо, закачалась, как маятник.
Устинья отбросила холстинку, через которую процеживала молоко:
— Что случилось?
Рассыпая слова, точно горох, та зачастила:
— Степан с фронта пришел, а Васса, сама знаешь…
Устинья побледнела. Семью Черноскутовых она знала. Степан был взят на фронт прямо с лагерного сбора. За два года о нем ничего не было слышно. Писали станичники, будто он зарублен немцами. Потом про Вассу, жену Степана, пошли нехорошие слухи. Зимой Васса родила. Кто был отец, никто не знал. Молчала об этом упорно и сама Васса, тихая, застенчивая, похожая на девушку казачка. Бережно пеленала сына и, слушая, как он гулькал, была счастлива.
Неожиданно появился в отцовской избе Степан. Увидев зыбку, не снимая вещевого мешка и фуражки, выхватил шашку и перерубил толстый ремень, соединявший зыбку с очепом. Зыбка грохнула на пол, раздался плач ребенка. Яростно крикнув помертвевшей жене: — Сволочь! — Степан выскочил из избы.
Вассу спрятали. Возле избы Черноскутовых стал собираться народ. Заглядывали в окна и, увидев тесно прижавшихся друг к другу стариков, молча качали головой и отходили. Вскоре пьяный Степан, выйдя из-за угла соседней улицы с обнаженной шашкой, подбежал к отцовскому плетню и начал крошить плотно слежавшийся тальник.
Через полчаса вяло опустился на сваленные колья и закрыл лицо руками. В избе было тихо. Любопытные казачки, прячась за изгородью палисадников, не спускали глаз с неподвижно сидевшего Степана. Вот он снова вскочил на ноги, дико оглядел притаившуюся улицу и, точно бешеный, начал рубить подпорки старой амбарушки. Полетели щепки, сверкнула искра: видимо, Степан ударил о толстый кузнечный гвоздь, замшелая крыша сползла набок. Он оторвал доску и начал часто хлестать дверь. Наконец удары посыпались реже, Степан ослабел. В это время, к ужасу казачек, на улице показалась Устинья. Шла не торопясь, не спуская спокойных глаз со Степана, смело подошла к нему и, обхватив с материнской нежностью голову фронтовика, притянула к себе. Степан очнулся.
— Устиньюшка, се-стри-ца! — И надрывный, ноющий звук пронесся по улице: «ы-ы-ы!». За плетнями послышались всхлипывания, показалась на пороге избы сгорбленная горем мать, за ней, сутулясь и часто моргая красными веками, отец. В тяжелый, точно звериный, вой Степана влились плачущие голоса женщин. Кто-то догадался сбегать за Вассой. Прижимая к груди ребенка, с побледневшим лицом, она торопливо бежала по улице, на миг остановилась перед Степаном и произнесла со стоном:
— Прости!
Фронтовик поднялся на ноги и, махнув Вассе рукой, с помощью Устиньи добрался до избы. Уложив пьяного Степана в постель, она ушла домой.
Утром, чуть свет, она снова направилась к Черноскутовым, тихо открыла дверь и, увидев сидевшую у зыбки мать Степана, остановилась у порога. Старуха со счастливой улыбкой помаячила в сторону спящих в обнимку сына со снохой и тихо шепнула:
— Наладилось.
Возвращаясь, Устинья заметила, как с верхней улицы выехала группа вооруженных казаков и стала спускаться к реке. Она прижалась к перилам моста, пропуская всадников. Впереди ехал на рыжем жеребце Сила Ведерников, за ним Поликарп и еще несколько зажиточных станичников. У каждого за плечами была винтовка. Женщина проводила их взглядом, догадываясь, что отряд Силы Ведерникова решил отобрать у мужиков покосы, которые те захватили с неделю назад.
«Будет свалка», — подумала она с тревогой и, вбежав в дом, разбудила Лупана.
— Не с кем ехать на выручку мужиков: Евграф с Шеметом в городе. В станице не больше двух-трех фронтовиков, ну да, скажем, еще Степан Черноскутов. Однако попытаюсь.
Ехать на покосы Степан согласился.
«Помочь мужикам надо, — седлая отцовского коня, думал он. — Жаль, что вчера от пьяной дурости клинок затупил. Зазубрины есть», — виновато улыбнулся, помолчав, сказал Устинье с чувством:
— Спасибо, выручила, а то бы набедокурил, — и, подтянув подпругу седла, легко вскочил на коня.
Лупан дал Степану винтовку Евграфа.
Подъезжая к деревенской поскотине, они заметили большую толпу мужиков и баб, вооруженных кольями, железными вилами. У некоторых за поясом были топоры. Поскотина была закрыта. Со стороны дороги, у ворот, приподнявшись на стременах, что-то кричал толпе Сила Ведерников.
Лупан повернул коня в объезд. Степан последовал за ним. Заехав с противоположной стороны деревни, казаки пришпорили коней и понеслись по безлюдной улице.
Заметив мчавшихся всадников, толпа шарахнулась. Раздались крики:
— Обходят!
Навстречу выбежал с винтовкой солдат, вскинул ее к плечу и крикнул:
— Стой! Стрелять буду.
Вынырнувший из толпы Ераска ухватился за его винтовку.
— Не видишь, что ли: это — Лупан, с ним — Степан, а третьего не знаю. Наши люди…
Получив неожиданную помощь, мужики осмелели.
— Ну-ко, слазь с вершны, толстопузый! И не думай, покос все равно не отдадим.
— Самовольничать не позволю! — кричал, не слезая с седла Сила. — Покосы и земли еще царем нам дарованы, косить не дадим.
— Давай-ка, отъезжай подальше от греха, — сказал ему подъехавший вплотную к воротам Лупан. — Не будоражь народ!
— Я с тобой еще поговорю в комитете, — погрозил ему нагайкой Ведерников.
— Отчаливай! — Степан открыл ворота и, обнажив шашку, крикнул мужикам: — За мной, ребята!
Группа Ведерникова под напором толпы постепенно отходила от поскотины. Не спуская злобных глаз со Степана, Сила начал снимать с плеча винтовку.
— Спрячь винтовку, царский ублюдок! — яростно кричал Черноскутов.
Сила круто повернул коня:
— Мякинники! Большевики!
— Колом его, кикимору!
— Старорежимник!
Ведерников поскакал от ворот, отчаянно ругаясь и грозя кулаком:
— Я вам попомню, голь перекатная!
— Отчаливай!
ГЛАВА 32
Евграфу с Шеметом удалось добраться до Марамыша лишь поздно ночью.
Батурины спали. На стук вышел незнакомый человек в кожаной тужурке и рабочих сапогах. Спросив, что им нужно, пропустил приезжих в комнату, а сам ушел в боковушку, где жила когда-то Устинья.
Елизар, увидев зятя, стал торопливо одеваться.
