— До свидания! — помахал он рукой.

Через вымощенный булыжником двор Агния вышла на улицу, опустила на лицо густую вуаль, подошла к поджидавшему ее офицеру.

— Мой дуралей пока ничего не подозревает, — улыбнулась она своему кавалеру и зашагала с ним к стоящему на углу извозчику.

Получив согласие хозяина, Нина Дробышева выехала с попутчиком в Марамыш.

Был жаркий день. Заморенная лошаденка бежала мелкой трусцой, лениво отмахиваясь хвостом от оводов. По сторонам дороги лежали поля, заросшие пыреем. Кое-где виднелись отдельные островки дикой сурепки. Сумрачный вид крестьянских пашен дополняли оголенные рощи. Червь поел всю листву.

Возница, угрюмый на вид мужик, из деревни Растотурской, на вопросы отвечал неохотно. Склонив голову на чемодан, Нина задремала. Приехала она в Марамыш в полночь. Утром направилась к Григорию Ивановичу.

Русаков, завидя подходившую Нину, снял фартук.

— Как съездила?

— Неплохо, — здороваясь с Русаковым, ответила Дробышева и посмотрела по сторонам.

— Прости, Нина, — улыбнулся Григорий Иванович, — я так рад встрече с тобой, что забыл даже обязанности хозяина. Сейчас закрою мастерскую и пойдем ко мне.

— Как Устинья Елизаровна живет? — спросила Нина.

— Вышла замуж. — В голосе Русакова прозвучала нотка грусти. Усадив гостью, Григорий Иванович попросил:

— Рассказывай…

— Связь с местной подпольной организацией я установила, — медленно начала девушка. — В городе чувствуется влияние меньшевиков, в особенности на консервном заводе. Среди привилегированных рабочих, главным образом мастеров, идея создания «рабочих групп» нашла поддержку. Учитывая эту опасность, Зауральский подпольный комитет в помощь своим людям направил меня на консервный завод. Теперь я являюсь личным секретарем господина Тегерсена, — улыбнулась Нина.

Русаков выбил пепел из трубки и неторопливо сказал:

— Нужно держать тесную связь с легальными организациями. Я имею в виду профсоюзы, больничные страховые кассы, рабочие кооперативы и культурные общества. Передай товарищам: нужно вовремя возглавить движение народных масс. А ростки, здоровые, крепкие ростки, появились уже всюду. На днях мой хозяин получил письмо от сына. Война вызывает недовольство солдат, началось брожение. Епифан с Осипом за неповиновение начальству попали в штрафную роту и отправлены на фронт. В деревне Закомалдиной крестьяне разнесли по бревну хлебные амбары Фирсова. У Бекмурзы Яманбаева бедняки отбили гурт скота. Искры революции вспыхивают всюду.

Григорий Иванович прошелся несколько раз по комнате, внезапно спросил:

— Как устроилась?

— Сняла у одной старушки комнату. И, кажется, пользуюсь вниманием господина Тегерсена, — улыбнулась Дробышева и брезгливо поморщилась.

На следующий день она выехала обратно.

Мартин Тегерсен встретил ее с изысканной любезностью. Приняв театральную позу и отчаянно перевирая слова, продекламировал:

Сдерживая улыбку, Дробышева деланно всплеснула руками:

— Мартин Иванович, это бесподобно, восхитительно! — Тегерсен зажмурился, как кот, которого погладили по шерстке.

Дня три ушло у Нины на приведение в порядок переписки фирмы. Освоившись с обстановкой, она могла бывать в цехах. Однажды, проходя по заводскому двору, Нина увидела немолодого возчика, стоявшего возле телеги, на которую он только что накладывал тес.

Видимо, Тегерсен, проходя мимо, нечаянно задел о колесо ногой и запачкал светло-серые брюки дегтем.

— Ви, рюсски… Не знайт, где стоять!

— А ты, господин, отошел бы подальше, чем тереться о мои колеса. Дегтю и так мало, — скрывая усмешку, говорил возчик.

— Молчайть! Молчайть! — визгливо выкрикнул Тегерсен.

— А ты не лайся, коли сам виноват, — произнес тот спокойно.

— Свин!

— Кто? Как ты назвал? — возчик торопливо стал отвязывать лагун с дегтем. — Ну-ка, поругайся еще, — произнес он с угрозой. — Вот дерну тебя мазилкой, и пятнай стулья. Хо-зя-ин, — протяжно сказал он и сплюнул.

Тегерсен зайцем шмыгнул за штабель теса и, едва не столкнувшись с Ниной, попятился.

— Извиняйт.

Дробышева сделала вид, что ничего не заметила, прошла мимо. Ее заботило другое: нужно было выдать несколько пропусков на завод членам подпольной организации. Бланки хранились у нее. Круглый штамп был у Тегерсена, а без штампа постоянный пропуск был недействителен.

Нина поспешно вернулась в кабинет и, выдвинув ящик стола, торопливо проштемпелевала несколько бланков.

На следующий день на заводе между утренней и вечерней сменой у рабочих мест появились листовки, призывающие к свержению царя и бойкоту «рабочих групп» при военно-промышленном комитете. Листовки оказались и в железнодорожном депо, и на рабочих окраинах города.

Подпольная организация партии большевиков города Зауральска действовала.

В Марамыш стали прибывать пленные. Как только появились первые подводы, на площадь сбежался народ. Небольшой отряд во главе с сердитым офицером оттеснил любопытных ближе к домам. Часть подвод с пленными повернула на дорогу, ведущую в казачьи станицы.

На городской площади осталась небольшая группа немцев и один, видимо больной, чех. Он пугливо озирался. Молодое, смуглое, как у цыгана, лицо, с едва пробивавшимися черными усиками, выражало тревогу, вся фигура с накинутой на плечи зеленой шинелью была по-детски беспомощна.

— Должно, хворый, — произнес кто-то из толпы.

— Поди, голодный, — сочувственно сказала пожилая крестьянка и, подойдя к пленному, подала кусок хлеба.

К ее большому смущению, пленник поцеловал ей загрубелую руку и с жадностью принялся за еду.

— Мой-то Василий тоже, поди, голодный сидит в окопах, — вздохнув, женщина участливо посмотрела на чеха.

Пленника увел к себе горянский мужик Федор Лоскутников, который жил недалеко от Елизара Батурина.

Новый работник, к удивлению хозяина, хорошо знал пашню, умел запрягать коней и косить траву. Звали его Ян. Лоскутников жил небогато и часто жаловался на больные ноги. Единственный его сын погиб на войне, и все хозяйство лежало на снохе Федосье. Это была еще молодая крепкая женщина. Порой она ворчала на чеха:

— Иван, все тебе маячить приходится. Воз сена на крышу сметать — показывай, лошадь запрягать — опять толмачь! Скоро ли ты научишься нашему языку, немтырь несчастный?

— Рюсс, рюсс, — улыбался Ян.

— Рюсс, рюсс, — добродушно повторяла Федосья. — Дай сюда вилы.

Пленник непонимающе смотрел на женщину.

Сняв с воза вилы, Федосья подошла к Яну.

— Вилы, — похлопав по черенку, говорила она. — Вилы, понял?

— Виль…

— Ну вот. Теперь смотри: сено, — тыча вилами в воз с сеном, продолжала учить Федосья. — Повторяй: се-но.

— Сено, — свободно сказал пленник.

— А когда смечешь воз на крышу, — показала она рукой на пригон, — иди пить чай.

— Чай, кофе, — улыбался Ян.

— Кофе только господа пьют, а мы крестьяне.

— Кофе, господарь, — торопливо кивал головой пленный.

Постепенно Ян начал усваивать русский язык и уже свободно понимал хозяев. Как-то Федор спросил:

— Ты, Иван, женат?

Тот отрицательно покачал головой:

— Земли нет, хаты нет, работал в усадьбе господаря.

— Ишь ты, стало быть, в работниках жил? А невеста есть?

Лицо чеха помрачнело.

— Теперь нет, — коротко ответил он. — Письмо получил — вышла замуж.

— Не горюй, найдем тебе другую. — Федор погладил бороду и украдкой поглядел на Федосью. За последнее время он замечал, что сноха чересчур ласкова с пленным и, уезжая на пашню, старалась оставить свекра дома. В душе Федор был рад: попался хороший послушный работник, вот только плохо, что военнопленный. Под предлогом починить лопнувшую дугу, он пришел к Русакову. Показал поломку.