— Бедна у нас землица, — вздыхая, говорили они, — ах как бедна!

«Да что же это такое? — думалось мне. — Ведь одной клюквы здесь столько, что хоть лопатой греби ее».

— Клюква-то есть, да хлебушек не родится, вот в чем беда…

Уже потом, с годами я понял, какая горькая правда была в этих мужицких жалобах.

В деревне Нармучь, угнездившейся на самом краю обширного Гусевского болота, жила семья Василия Горшкова, батрачившего на мельнице, принадлежавшей местному кулаку-богатею. Всю жизнь Василий мечтал о том, как бы скопить деньжонок, купить лошадь да хоть бы десятину земли и стать самостоятельным хозяином. Но батрацкого заработка едва хватало на то, чтобы прокормить семью. Накопить денег на покупку лошади не удавалось, и, убедившись, что самому уже не вырваться из тяжелой нужды, Василий Горшков возлагал все надежды на младшего сына Акимку.

Сын рос хотя и не очень крепким, но ловким и сметливым пареньком. После окончания трех классов деревенской школы его удалось определить на хорошее место — в лесную стражу. Целыми сутками, да что там сутками — педелями, дежурил он в лесу, на высокой сторожевой каланче, наблюдая за тем, не дымится ли где, не видать ли угрозы лесного пожара.

Вынужденное одиночество приохотило мальчика к чтению книг. Читал он все, что удавалось достать у деревенского учителя. Однажды в руки ему попал учебник по счетоводству, и Аким отважился самостоятельно изучить бухгалтерское дело. Об этом случайно узнал управляющий лесными угодьями Иван Петрович Полюбин и в поощрение перевел смышленого мальчишку в контору лесничества. И быть бы Акиму Горшкову конторщиком, но в тысяча девятьсот шестнадцатом году ему исполнилось восемнадцать лет, его призвали в солдаты и отправили в запасной полк, формировавшийся в приволжском городе Кинешме. Там молодой человек подружился с рабочим из Иваново-Вознесенска, также призванным в армию, а через него сблизился с большевиками-подпольщиками, которые вели среди солдат революционную пропаганду.

После Февральской революции 1917 года подпольщики стали выступать уже в открытую против буржуазного Временного правительства, за прекращение империалистической войны и передачу власти Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Чтобы избавиться от «смутьянов», полковое начальство решило поскорее отправить их на фронт. В список смутьянов попал и Аким Горшков. Узнав об этом от знакомого писаря полковой канцелярии и предупредив товарищей, Аким не стал дожидаться расправы, а взял да и уехал в Мещеру.

Деревни в то лето бурлили мужицкими сходками. Из города приезжали разные агитаторы — эсеры, большевики, анархисты. Разгорались споры: за кем идти, чьей стороны держаться. Акима в Нармучи уже называли большевиком, хотя тогда он еще не состоял в партии.

Осенью из Петрограда пришла весть об Октябрьской революции, а в самом начале 1918 года Горшков уехал из Нармучи в город Муром, записался добровольцем в Красную гвардию и тогда же вступил в партию большевиков. Его направили на работу в ЧК — Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией.

Весной с отрядом муромских коммунистов он выехал на Восточный фронт. Воевал против белых в знаменитой дивизии Азина. Был ранен, а после излечения его командировали в Москву на курсы партийных и советских работников.

Гражданская война к тому времени окончилась, и после курсов Акима оставили в Москве работать в судебно-следственных органах Краснопресненского района.

Работал он добросовестно, и жилось ему в Москве хорошо. Но все-таки тянуло в деревню, на родину. А тут еще приехали из Нармучи товарищи юных лет и стали уговаривать: приезжай, вместе будем деревенскую жизнь перестраивать.

Так и надумал Горшков вернуться в деревню.

Родные и друзья были рады его приезду, однако нашлись в Нармучи и такие мужички, что встретили приезжего язвительными усмешками:

— Этта, надо полагать, на побывку прибыл, Аким Васильевич?

— Нет, насовсем.

— Значит, не зря говорят, что земля круглая.

— При чем тут земля?

— А как же? Чай, не забыли, как ты в семнадцатом году агитировал: «Вперед, граждане мужики, к светлой жизни!» Пошел-то словно бы и вперед, а прибыл опять на старое место. Вот и выходит, что земля круглая — пойдешь по ней вперед, а придешь туда, откуда вышел.

В деревне Аким стал секретарем сельсовета, а кроме того, ему приходилось работать в небольшом отцовском хозяйстве. Тут же, в деревне, он и женился на золотоволосой Пане, дочери мещерского лесника.

С мужиками он частенько заводил разговоры о том, что, ковыряясь в одиночку на своей полосе, из нужды не выберешься. Надо работать сообща, коллективно. Но коллективный труд был тогда еще непривычен крестьянину. Недаром и поговорка сложилась: «Одна голова не бедна, а и бедна, так опять — одна». Но все же молодому деревенскому большевику удалось собрать хоть и небольшой на первых порах, зато надежный круг земляков, поверивших в силу трудового коллектива.

Так осенью 1928 года возникла первая в Мещере сельскохозяйственная артель, или, как тогда называли, коммуна. Записалось в нее всего шесть семей: братья Гусевы, Яков и Селивестр Смирновы, Тимофей Бирюков и, конечно, Аким Горшков. Его и выбрали председателем, хотя он был самым молодым из них.

И бедна же была эта коммуна! Весь наличный капитал ее исчислялся в сорока рублях. На шесть семей было две коровы да старая лошадь, а всего сельскохозяйственного инвентаря — соха да телега.

Землю коммунарам выделили далеко от деревни, возле станции Нечаевская Московско-Казанской железной дороги. Тут был небольшой участок пашни, а остальные угодья представляли собою лесные вырубки, заросшие ельником и мелким березнячком.

Коммунары приняли решение выехать из Нармучи на Нечаевскую, то есть на свою землю. Но жить-то там было негде. На болотистой вырубке «возвели» они первые общественные постройки: шалаш для себя и навес для скотины. Так вот, с шалашного быта и началась история колхоза «Большевик».

Тоскливо и жутко было новоселам. Глухо гудел сырой черный лес. По ночам на вырубке выли волки. Артельная собачонка Тюльпан, дрожа от страха, забивалась под нары. В шалаше коптила семилинейная лампочка. Уработавшиеся за день мужики лежали на нарах, но сон не шел к ним. Думы о том, как жить, терзали сердце.

В Нармучи тогда мало было людей, веривших в будущее коммуны. Большинство же судило так:

— С полгода поозоруют и разбегутся. Тут крепким хозяевам и то не под силу среди болот да пеньков поворачиваться, а ведь в этой коммуне чистая голь собралась.

Прошел слух, что блаженной старушке Устинье Суловской приснился вещий, пророческий сон: будто идут коммунары по тропочке через болото, а оно вдруг заколыхалось и утянуло их. Первым ухнул на дно Аким, а за ним другие. Только пузыри пошли над пучиной.

— Разбегайтесь, ребята, пока не поздно, — советовали коммунарам соседи из Нармучи.

Но коммунары были тверды в своем решении создать коллективное хозяйство. Ни мрачные пророчества, ни ядовитые усмешки односельчан не поколебали их волю.

А вскоре на Нечаевскую из Нармучи пришел Кондратий Иванов и попросил принять его в коммуну.

— Вступаю с семьей и имуществом, — сказал Кондратий.

Приходу Иванова Аким Горшков был особенно рад, потому что если первые коммунары были действительно бедняками, то Кондратий Иванов считался в деревне середняком, трудолюбивым и умным хозяином.

— Ты, Кондратий Иванович, посмотри сначала, как мы живем, чтобы потом не раскаиваться, — предупредил Аким.

— Знаю, как вы живете, и каждого из вас знаю, — твердо ответил Кондратий. — Все я обдумал, и решение мое бесповоротно.

Кондратия приняли, и он с семьей также переселился на Нечаевскую.

Теперь трудно даже представить, что люди жили в задымленном сыром шалаше, веря в какое-то уж очень далекое счастье. Но место, где стоял артельный шалаш с общими нарами в два яруса — на верхних спали женщины с маленькими детьми, а внизу мужики, — теперь обнесенное оградой, сохранилось на центральной усадьбе колхоза как память. Сохранилась и старая, выцветшая от времени фотография, на которой можно увидеть и этот громоздкий шалаш, и Акима в старом пиджачишке, в кепочке, похожей на блин, а рядом с ним длинного, костлявого Кондратия Иванова, раздумчиво озирающего пустынную вырубку. Сохранилась и ведомость с личными расписками коммунаров в получении лаптей…