Ребятишки гурьбой ходили за ними. Их привлекало непривычное одеяние конторщика. Казалось, что он нарядился так ради потехи, как некоторые шутники наряжались у них в поселке на святочные гулянья. Иногда ребята даже кричали ему:

— Лобзиков, представь что-нибудь!

В ответ он то хмурился, то начинал горячо говорить, размахивая руками, и они были довольны:

— Вот, представляет!

К осени в бывшем господском доме утвердился Совет рабочих и солдатских депутатов. Главным комиссаром там стал матрос Зотов. Наташа уехала из поселка. Лобзиков перестал появляться на митингах и одевался, как прежде, в кургузый серенький пиджачок. В конце октября из Питера пришло известие о пролетарской революции, свергнувшей Временное правительство. Перед бывшим господским домом, который теперь называли Совдепом, появилась витрина с декретами новой власти.

В марте 1918 года в Совдеп пришел Лобзиков.

— Вот что, — сказал он. — Социалисты-революционеры уговаривали меня примкнуть к ним, но я от этого воздержался, понял, какие у них печки-лавочки. Ведь Наташка-то оказалась дочерью карачаровского попа. Теперь хочу записаться в большевистскую партию.

— Для партии пролетариата ты, Лобзиков, еще не созрел, — сказал ему Зотов.

— А если я примкнуть к вам решился?

— Будем считать, что сочувствуешь, а дальше посмотрим.

— Но вы меня куда-нибудь комиссаром назначьте, чтобы я революционную сознательность доказал.

— Ты ее на своем месте доказывай.

— Слушай, Михаил Егорыч, — вмешался заместитель Зотова, военный комиссар Бережков, — позавчера заведующего конным двором шлепнули. На его место нужен непьющий, грамотный человек. Может, назначим Лобзикова?

— А что же, может, и в самом деле назначить? Пойдешь конным двором заведовать?

— Заведующим я не пойду. Вы меня комиссаром назначьте.

— Шут с тобой, для большей ответственности можно и комиссаром назначить. Только гляди, с комиссара и спросится вдвое…

Конный двор, насчитывавший несколько десятков подвод, был тогда основным, а вернее сказать, единственным транспортным учреждением в рабочем поселке. Заведовал этим двором подрядчик Колыбин. Недавно в Совдепе узнали, что он украл и променял на самогонку десять пудов овса. Время было суровое, за воровство ревтрибунал приговорил Колыбина к расстрелу. Вот на его-то место и назначили Лобзикова, только уже не просто заведующим, а комиссаром.

На следующий день после вступления вновь произведенного комиссара в должность по всему поселку на столбах и заборах были расклеены объявления необычного содержания, написанные круглым конторским почерком:

Именем Революции категорически запрещается привязывать ломовых лошадей к деревьям, оградам, жердям и прочим предметам.

Нарушители будут караться по законам диктатуры пролетариата.

К сему —

Комиссар конного двора ЛОБЗИКОВ.

Автор этого декрета был вызван в Совдеп.

— Ты это брось, — строго сказал ему Зотов. — Декреты Советской власти издает и подписывает Владимир Ильич Ленин. Они есть определение народной жизни трудящихся; А твои бумажки — кобыле под хвост. Понял ты это? Совдеп запрещает своевольничать и глупыми писаниями марать пролетарскую диктатуру.

Декретов Лобзиков больше не сочинял. Но под нарядами на подводы и под расписками в получении фуража неизменно подписывался полным титулом: комиссар конного двора Лобзиков…

Летом в Муроме вспыхнул контрреволюционный мятеж. Отголоском отозвался он и в ближнем к рабочему поселку торговом селе Алексеевке. Там кулаки-богатеи зверски убили председателя и секретаря комитета бедноты, повесили солдата-большевика Чемерева и объявили свержение Советской власти. В поселке был создан отряд особого назначения для борьбы с алексеевскими мятежниками. Командиром отряда Совдеп назначил самого Зотова. Из слободки, где жили Песковы, в отряд зачислили семнадцатилетнего помощника машиниста Шурку Лаврентьева. Лобзикову было приказано выделить для отряда двенадцать пароконных подвод.

— А тебя командиром обозного взвода назначим, — сказал ему Зотов.

— Я по здоровью не подхожу, — ответил Лобзиков. — Меня и от германской-то с белым билетом освободили.

— Эх ты, якобинец, — насмешливо сказал Бережков.

— Ну что ж, слабодушные в этом деле только помеха. Стало быть, без тебя обойдемся, — решил Зотов.

Отряд ушел на рассвете и вернулся через два дня. С мятежниками в Алексеевке было покончено. Арестованных главарей доставили в ревтрибунал. Среди них оказалась уже известная поселку пропагандистка Наташа. Но без боя там не обошлось. У мятежников были винтовки и даже три пулемета. Сопротивлялись они отчаянно, и в схватке погибло трое поселковых: сам командир Зотов, помощник провизора Семен Давыдович Маленький и Шурка Лаврентьев. Убитых привезли на подводе, покрытой красным полотнищем. Похоронили их в братской могиле, недалеко от Совдепа, на открытом берегу озера. Это были первые революционные похороны — без попа, с духовым оркестром, с пением: «Вы жертвою пали…» Прощальное слово над могилой говорил военком Бережков.

Вскоре после того Лобзикова уволили из комиссаров конного двора, и он опять стал конторщиком на прядильной фабрике.

Как сложилась его судьба в дальнейшем, Сергей Ильич не знал, да и не думал о том. Сам он в 1925 году уехал из поселка учиться на рабфак в губернский город и с тех пор больше уже не бывал в рабочем поселке. Лобзиков же, конечно, не помнил тогдашнего мальчика Сережу Пескова.

И вот теперь, усохший, сморщенный, бывший комиссар конного двора сидел рядом с ним на одной скамейке.

— Вы что же, на пенсии? — поинтересовался Песков.

— Шестьдесят два рубля получаю, — ответил старик. — Мне, конечно, персоналку бы надо. Все-таки первым комиссаром транспорта был…

Он замолчал, будто углубившись в воспоминания. Может быть, теперь ему казалось, что он и в самом деле плечом к плечу стоял с такими сокрушителями старого строя, каким был тот же Михайло Зотов. А может, не погасшее тщеславие и зависть — опять вот не признают! — терзали его.

Сурово помолчав, он вдруг спросил:

— Который час-то теперь?

— Без четверти четыре, — ответил Сергей Ильич, взглянув на часы.

— Пойду. Пора кефир пить. За здоровьем следить приходится. — И в пояснение добавил — Смолоду в огне революции не берегли себя… Теперь на организме все сказывается…

Лобзиков встал и пошел, опираясь на суковатую палку, шаркая почти не гнущимися ногами в стоптанных рыжих сандалиях.

На Казанском вокзале Сергей Лобасов неожиданно встретился с Дымцом. Невысокий, подбористый блондин, одетый с аккуратностью, которая отличает эстрадных конферансье или метрдотелей, Дымец первым заметил и окликнул Лобасова. Они знали друг друга давно, со студенческих лет, когда оба учились в педагогическом институте. Но с тех пор встречались очень редко, случайно.

В институте Дымец заметно выделялся общественной бойкостью, выступал почти на каждом студенческом собрании, чаще других представительствовал на городских конференциях, — словом, и тогда уже был на виду. После окончания института он уехал на периферию и некоторое время работал там, но не по педагогической линии, а на разных выборных должностях, потом перебрался в Москву и занимал теперь какой-то пост в Министерстве культуры.

— А ты все пописываешь? — спросил он Лобасова и тут же сам подтвердил: — Читаю, читаю. Но по-дружески должен заметить — мелковато по жанру. Пора на большие полотна переходить. Попробовал бы себя в драматургии. Ведь театры-то воют, ставить нечего, репертуарный пауперизм…

Узнав, что Лобасов собрался ехать в Залесье, Дымец искренне удивился.

— Зачем?

— Да вот, захотелось написать о маленьком городе, как и чем он живет.

— Ерунда. Никакого материала, созвучного современности, там не найдешь. Я ведь в этом Залесье полтора года секретарем райкома работал, едва-едва вырвался. Перспектив — никаких, болота кругом. Ну о чем ты напишешь? Поехал бы лучше куда-нибудь на новостройку да написал бы целую книгу. Это тебе не очеркишко.