Как скульптор, взяв еще бесформенную глыбу мрамора, уже видит в ней живые черты изваяния, мастер-алмазчик, получив еще грубую заготовку вазы, должен увидеть вещь во всей ее будущей красоте.

Иногда кажется, что сделано все, что нужно: соблюден характер рисунка, достигнута нужная глубина и линия граней прорезана ровно. Но узор «не живет», и вещь от этого выглядит мертвой. А вот если бы чуть-чуть передвинуть рисунок, приподнять или опустить его, если бы наклон грани изменить на самую капельку, — вещь оживет, заиграет, заискрится, и солнце миллионами светлых лучиков рассыплется в хрустале. Но все это мастер должен почувствовать и увидеть еще до того, как он прикоснулся стеклом к шлифовальному диску.

Родоначальником династии мастеров Зубановых был привезенный на Гусевский завод в пятидесятых годах восемнадцатого века гранильщик алмазов Яков Зубан. Его привезли сюда с малолетним сыном Максимом. Этот Максим Зубанов уже в молодые годы показал себя изрядным мастером алмазной шлифовки хрусталя. У Максима было шестеро сыновей — Иван, Андрей, Николай, Семен, Василий и Петр. Все они пошли в отца — рослые, темно-русые и так же, как отец, были алмазчиками.

Удобнее и проще всего алмазчикам резать прямую грань. Поэтому и наиболее распространенным был узор, состоящий из сочетания прямых и ломаных линий. Зуба-новы первыми нарушили эту традицию и открыли новую прелесть алмазной грани.

Однажды в зимний морозный день Максим Зубанов и его сыновья сидели за верстаком у шлифовальных колес и гранили на хрустале привычный «венецианский орнамент». Вдруг кто-то из сыновей, взглянув на заиндевевшее окошко, заметил:

— Вишь, как морозец стекло изукрасил. Вот бы на вазе такие узоры пустить.

Оконное стекло было расписано елочками и причудливо изогнувшимися листьями папоротника.

— Изгибом пущено, — ответил Максим. — На колесе такого рисунка не выведешь.

— А может быть, попытаем?

И вот узоры инея с оконного стекла были переведены на хрустальную вазу. Такого рисунка еще никогда и нигде не бывало. Вместо жесткого орнамента из прямых линий хрусталь украсился живыми, мягкими линиями светлых растений, рожденных морозной сказкой русской зимы.

Алмазчики Зубановы немало сделали для умножения славы русского хрусталя.

В двадцатые годы нашего века одними из лучших алмазчиков Гусь-Хрустального были уже внуки Максима — Дмитрий и Виктор Зубановы, а также Михаил Зубанов, считавшийся непревзойденным мастером по отделке хрустальных люстр.

Дмитрия Петровича Зубанова я знал хорошо. В начале тридцатых годов он работал инструктором по обучению молодых мастеров. Было ему тогда уже за пятьдесят. Чуть повыше среднего роста, сутуловатый, как большинство алмазчиков, всю жизнь просидевших за верстаком у шлифовального колеса, неторопливый в движениях, он зорко следил за работой своих учеников. Бывало, остановится возле какого-нибудь паренька и наблюдает, как тот режет линию грани: ровно ли получается, есть ли у будущего мастера сноровка. На похвалу Дмитрий Петрович был скуп, чаще наставлял:

— Ровней держи! Это тебе не кирпич, а хрусталь, его чувствовать надо.

Иногда он, даже не глядя, по звуку мог определить, глубоко или мелко режется линия, ровная получается она или горбатая.

— Ну что ты тут навихлял, — сердито выговаривал он ученику, заметив, как неуверенно, неровно ложится линия грани. — Дай-кось мне судно.

Судном по старой дедовской терминологии Дмитрий Петрович называл еще не обработанную заготовку изделия. Ученик передавал наставнику заготовку вазы, и тогда совершалось чудо. Казалось, что эта заготовка перестала быть самостоятельным предметом, а как бы спаялась с руками алмазчика, стала частью его самого и что даже самое легкое прикосновение стекла к шлифовальному колесу передается каждой клеточке человеческого организма и весь он отзывается на это прикосновение.

Зубановская грань была чистой и ровной. Дивной нежностью блистала в ней утренняя роса, оживленная сиянием солнца.

Заводчики Мальцевы владели и правили Гусь-Хрустальным сто пятьдесят лет. После смерти Акима хозяином дела стал его сын Сергей, а после Сергея Иван. Тот самый Иван Сергеевич, который в молодости служил по дипломатической части и был секретарем у А. С. Грибоедова.

Иван Сергеевич дослужился до звания тайного советника, что по тем временам соответствовало генеральскому чину. Умер он в глубокой старости. Так как в личной жизни был одинок и прямых наследников у него не было, то Гусь-Хрустальный он завещал своему личному секретарю Юрию Степановичу Нечаеву, который именовался Нечаевым-Мальцевым. Близкие звали Нечаева Юшей, а заводские за глаза называли Юшкой-разбойником…

Иван Сергеевич Мальцев в 1846 году распорядился построить в Гусь-Хрустальном хлопчатобумажную фабрику и, приехав на торжественное открытие ее, будто бы сказал так:

— Надеюсь, что хрустальный завод будет поддерживать славу Мальцевых, а фабрика обеспечит рост капиталов.

Тогда же началась коренная перестройка заводского поселка. В Гусь-Хрустальном появилось несколько совершенно одинаковых улиц, застроенных кирпичными одноэтажными домиками в два и четыре окна по фасаду. Назывались они «половинками», потому что каждый был разделен капитальной стенкой на две половины, для двух семей. При этом дом, имевший два окна по фасаду, назывался просто «половинкой», а четырехоконный — «половинкой с кухней», так как имел особую пристройку для кухни.

Кроме «половинок» в поселке было построено несколько общих двух- и трехэтажных казарм, каждая из которых имела свое название: «Питерская», «Генеральская», «Золотая», «Вдовья». Названия казармам давались не случайно. «Питерская» была заселена рабочими новой фабрики, привезенными в Гусь-Хрустальный из Питера, где у Мальцева также была текстильная фабрика, которой он владел на паях с Сергеем Соболевским. «Генеральскую» построили в память о присвоении барину генеральского звания, а «Золотую» — после присуждения мальцевскому хрусталю золотой медали на Всемирной промышленной выставке в Париже. Во «Вдовью» казарму поселили одиноких женщин с детишками.

В каждой казарме имелось по сто с лишним тесных каморок, отделенных одна от другой деревянной перегородкой, не доходившей до потолка. Кухня в казарме была одна на всех, общая. И печка была одна, хотя каждая хозяйка стряпала только на свою семью. В кухне часто случались ссоры и даже драки из-за того, кому где поставить горшок.

Перелистывая дореволюционные комплекты газеты «Старый владимирец», я нашел там статейку, в которой рассказывалось, как выглядят гусевские казармы. Вот коротенькая выдержка из этой статейки.

«…Чаще всего живут в каморках по две семьи в 8— 10 душ. Каждая семья занимает кровать, обнесенную легкой занавеской, тут же кругом сложено горами тряпье, хламье, развешивается на стены скудное платье, а зимой в каморках сушат белье. Вентиляции нет, воздух промозглый и спертый. Спят вповалку, и дети с ранних лет приучаются видеть сцены, которые их могут только развращать…»

Впрочем, все это я видел своими глазами, потому что в одной из казарм жил мой родной дядя и я не однажды бывал у него.

В Гусь-Хрустальном почти все постройки были «господскими». Иметь «недвижимую собственность» рабочим и служащим не разрешалось. Даже единственный в поселке магазин принадлежал все тому же хозяину. Заезжие купцы допускались сюда лишь два раза в году: летом — в троицын день и осенью — на праздник Акима и Анны («на якиманны», как говорили местные жители).

При выезде из поселка стояли полосатые загородки-шлагбаумы. Они как бы отгораживали Гусь от всей остальной России и утверждали здесь свой особый уклад жизни, хозяйский суд и управу.

Если кто-нибудь из рабочих не угодил управляющему или в чем-нибудь провинился, следовал строгий приказ:

— Вышвырнуть за шлагбаум!

И человека с семьей, с малыми ребятами, хоть в дождь, хоть в мороз вышвыривали из квартиры, гнали вон из поселка за полосатый шлагбаум.