Эти строки были написаны летом 1938 года. Паустовский жил тогда в зеленом мещерском селе Солотче. Там у него гостили друзья — писатели Рувим Фраерман и Аркадий Гайдар.

Потом была война. На фронте под Киевом в 1941 году я встречался с Гайдаром, и он рассказывал мне, как в то довоенное лето они втроем — Гайдар, Паустовский и Фраерман — ходили удить окуней на дальнее озеро. Возвращаясь оттуда, они шли по узкой лесной тропинке к деревне Лысково.

— День был солнечный, знойный, — вспоминал Гайдар, — мы устали и присели отдохнуть под старой дуплистой сосной. Нам было очень хорошо. Я вынул из полевой сумки блокнот, вырвал листочек и написал на нем, сколько радости дает людям теплое лето, чистое небо, ясное солнце и верная дружба. Все трое мы подписались под этими словами, потом свернули листочек трубочкой и положили в пустую бутылку. Горлышко бутылки заткнули пробкой, пробку залепили смолой и опустили бутылку в дупло той старой сосны, под которой сидели.

Когда кончится война и снова будет теплое лето, чистое небо и ясное солнце, — сказал Гайдар, — я поеду в те лесные края, найду старую сосну на просеке, достану нашу записку, покажу ее друзьям, и мы будем вспоминать, как воевали за нашу Советскую землю.

Осенью того же 1941 года Аркадий Гайдар погиб в бою с фашистскими захватчиками на Украине, недалеко от Днепра. Но, может быть, в последние мгновения своей жизни он вспоминал и зеленую землю Мещеры…

Мещера, любовь моя! Я дарю ее вам. Дарю от чистого сердца. Мне хочется положить в изголовье вам пучок мещерской травы душицы, чтобы в душе вашей возникло неодолимое влечение к этой теплой земле.

Светло, прозрачно и тихо в осеннем саду. Под ногами шуршат опавшие листья. Винный, чуть горьковатый запах перебродившего сока исходит от них. «Унылая пора! Очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса…»

Я останавливаюсь перед старой дуплистой ветлой. Громадный, седой, морщинистый ствол ее причудливо перекручен. Наверху, среди еще не совсем оголенных веток, темнеют грачиные гнезда.

Влажно пахнуло ветром, раздался глухой деревянный скрип, будто отворяют ворота, и не сразу догадываешься, что это каким-то своим суставом скрипнула старуха ветла.

Говорят, что ей уже более ста пятидесяти лет. Современница Пушкина. Что перед этим — век человеческий?..

От старой ветлы по дорожке, окаймленной кустами, выхожу к горбатому мостику, переброшенному через пруд. Темная, густая вода подернута ряской. Оранжевыми пятнами лежат на ней кленовые листья, похожие на обрубленные гусиные лапки.

С мостика виднеется угол деревянного дома, невысокое крыльцо с двумя опорами в виде колонн, белые наличники окон. А возле дома и вокруг всего пруда и еще дальше за ним — кусты и деревья в пылающем разноцветье осенних красок: то охристо-золотые, то оранжевые, то густо-багровые. И снова с пронзительной ясностью память высвечивает дивные строки: «В багрец и золото одетые леса…»

Ведь именно здесь, в Болдине, родились эти пушкинские стихи.

Пушкин приехал сюда в начале сентября 1830 года. После суетной, шумной Москвы небольшое поместье, затерянное в дальнем краю Нижегородской губернии, обступило его тишиной.

«Ах, милый мой! — писал он отсюда Плетневу. — Что за прелесть здешняя деревня! Вообрази: степь да степь, соседей ни души, езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает».

Вчера и сегодня (через сто тридцать четыре года после той первой болдинской осени!) я обошел все комнаты его старого дома, весь сад, окружающий дом, и окрестности Болдина, а теперь пытаюсь представить, как жил он здесь тогда. Хотя бы один его день.

…По-деревенски рано отобедав, он велел оседлать коня и выехал из усадьбы в осеннее поле. Дул влажный, холодный ветер. Пушкин направился к роще, темневшей на взгорке. Рощу почему-то называли Лучинником. Росли там березы, молодые дубки и клены. За деревьями ветра почти не чувствовалось. Стояла чистая, хрустальная тишина. Он спешился, привязал коня, а сам пошел побродить, прислушиваясь к шороху увядшей листвы и глубоко, всей грудью, вдыхая густой горьковатый запах.

Потом, уже перед вечером, ехал обратно. Ветер стал холоднее и резче, прохватывал через толстое сукно сюртука. У ворот передав лошадь подбежавшему конюху, Пушкин взбежал по ступенькам крыльца, прошел через темноватые сени, в передней снял сюртук, скинул забрызганные грязью сапоги и, сунув ноги в мягкие поярковые домашние туфли, через гостиную прошел к себе, в угловую комнату. Там загодя была протоплена печка, и он встал, прислонясь к ней спиной, чувствуя, как входит и растекается по всему телу блаженная теплота.

В окне догорал неяркий закат. Небо из розоватого становилось пепельно-серым. В комнате сгущались и беззвучно шевелились странные тени. Так же беззвучно вошел слуга, осторожно неся в руке тонкую свечечку, и зажег от нее толстую свечу на столе. Тени отступили в углы и за кресло. А Пушкин стоял, как бы погруженный в забвение, и чувствовал:

Он шагнул к столу, сел в кресло, поджав под себя правую ногу, и, глядя на колеблющееся пламя свечи, еще острее ощутил, как —

Попозже в угловую опять заглянул его деревенский камердинер со своею заботой:

— Батюшка, Александр Сергеевич, поужинать не изволите ли? Проголодались небось. Али чайку подать?

Но Пушкин досадливо отмахнулся рукою, державшей перо, — дескать, поди, не мешай! И долго еще в осенней густой темноте желтели светом окна угловой комнаты…

Возможно, все было не так, и это только плод моего бедного воображения. Возможно… Но это факт, что болдинская осень вошла в русскую литературу необыкновенным взлетом поэтического гения Пушкина. За несколько недель 1830 года, проведенных в деревне, им было написано более тридцати разных стихотворений, две главы «Евгения Онегина», «Домик в Коломне», «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы» и прозой — пять повестей Белкина. Пять повестей!

Позже сам Пушкин отмечал, что давно уже не писалось ему так, как той осенью в Болдине. Еще два раза — в 1833 и в 1834 годах, но опять-таки осенью, приезжал он сюда. Здесь писались сказки «О рыбаке и рыбке», «О мертвой царевне и семи богатырях», поэма «Медный всадник», великолепные стихи об осени и «История Пугачева»…

Трудно, даже невозможно представить себе Россию без Пушкина. Как бы могло это быть, если бы с младенчества не носили мы в душе своей родниковую свежесть его стихов. Ну кто же еще на школьной скамье не повторял этих строк:

А этих:

Нет, мы можем представить себе Россию без графа Салиаса или Мережковского с Арцибашевым — хоть бы и вовсе не было их! — но невозможно даже вообразить ее и самих себя без Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Льва Толстого, без тех великих и славных, которыми велика и прекрасна живая мысль российской земли.

У каждого из нас в паспорте обозначено место рождения. У одних это может быть столица, у других какая-нибудь деревня Бердяйка, которую не сыщешь даже на самой подробной карте, но каждому равно милы его родные места, и каждый, где бы он ни был, хранит в своей памяти что-то дорогое и близкое. То ли это дом в Москве, у Рогожской заставы, то ли узенькая, окаймленная сурепкой, тропиночка к безвестной речке, петляющей среди кустов тальника. И сладко сердцу от этих воспоминаний.