Однако донские казаки, не растерявшись, предусмотрительно захваченными кирками и заступами подрыли отверстие у одной из амбразур каменной башни и ворвались в неё. Рукопашная схватка внутри каланчи оказалась непродолжительной. Турецкий гарнизон, потеряв убитыми четырёх человек, сдался в плен. Бросили на землю ружья и ятаганы четырнадцать человек. Но ещё больше бросилось в Дон и, не справившись с речным течением, потонули.

Пётр Алексеевич наблюдал за делом охотников атамана Фрола Минаева с реки, находясь с генералами на струге, экипаж которого составляли солдаты-преображенцы. Гребцы по команде налегли на вёсла, и через несколько минут струг с первыми солнечными лучами оказался у захваченной каланчи. При виде царского струга донцы столпились на берегу, сняв шапки. Государь ещё с реки крикнул им:

   — Хвалю вас! Не подвели своего атамана! Побитые есть?

За всех ответил Фрол Минаев:

   — Нету, царь-батюшка. Все живы. Пятнадцать пушек в каланче взяли да несколько бочек с порохом. Турок полна башня оказалась...

Царь, довольный молодецким делом, приказал поставить на валу у башни несколько пушек. Предусмотрительный Патрик Гордон на случай успеха задуманного дела приказал в ночи подвести поближе к башне полковые орудия одного из тамбовских солдатских полков. Артиллеристы их быстро развернули на речном берегу.

Начался сильный обстрел другой каменной башни, стоявшей на противоположном речном берегу. Особенно отличился при стрельбе бомбардир потешного Преображенского полка Лука Хабаров. Посланные из его пушки ядра и бомбы на удивление точно попадали прямо в каланчу. Пётр не удержался и расцеловал удачливого пушкаря. Не забыв при этом одарить его серебряным наградным рублём с собственным портретом.

Капрала-преображенца Луку Хабарова царь знал давно — со времён сидения в Троице-Сергиевой лавре, когда шла борьба за власть с родной сестрой по отцу царевной-правительницей Софьей Алексеевной. Именно Хабаров по своей собственной инициативе быстро доставил в Троицу из села Преображенского пушки петровских потешных, бочки с зельем и снаряды к ним.

Из каланчи турки ушли сами, «убоявшись» артиллерийского обстрела с противоположного берега Дона. Они оставили победителям все имевшие разнокалиберные пушки (их оказалось двадцать), но запас пороха успели рассыпать и перемешать с землёй. Высадившиеся у башни донские казаки не застали в ней ни одного человека.

Гарнизон каланчи с личным оружием, прихватив с собой сколько можно было унести провизии, ушёл в форт Лютик. Это турецкое укрепление находилось недалеко от осаждённого Азова, на берегу одного из рукавов Дона — Мёртвом Донце.

Дело охотники из донцов сделали великое. Взятие многопушечных башен, запиравших собой выход из Дона в Азовское море, вызвало большую радость в русском стане. По повелению государя в походной церкви отслужили молебен, который сопровождался пушечным и ружейным залпом.

О том немалом для осадной жизни событии в гордоновском «Дневнике» осталась заключительная запись. Она отличалась известной сдержанностью в оценке победы — взятия двух каланчей:

«Сразу же сообщили на Койсугу, где хранились провиант и амуниция, что свободен путь по воде, и велели доставить всё это по реке к каланчам».

Пётр более восторженно описывал значение состоявшегося события. Он в тот же день известил брата царя Ивана Алексеевича, патриарха, московских бояр и своих друзей в Немецкой слободе о победе. Царственному брату он сообщал в письме:

«Нынешнего месяца июля 14 дня явным приступом без всякие утраты воинства своего одну каланчу турецкую на реке Дону ко Азову взял; под другую же каланчу бысть пушечная стрельба и метание бомб, и от такового страха турецкие люди в ночи побежали, и тую каланчу в 16 день наше воинство заступило».

Царь в дальнейших строках ясно оценивает всю выгоду этого успеха для снабжения осадных войск по донской воде:

«И которое всему государству и христианству было задержание и от того великое людям разорение, ныне при помощи Божией ворота по Дону отверсты и ход свободен. А которые были на пристани многие суды числом более тысячи, кроме малых, которая пристань отстояла от Азова сухим путём вёрст с 15, с которой пристани непрестанно, как пушки с припасы, так и хлебные запасы возили с великим трудом не без страха и с провожатыми, те суды пришли рекою Доном и поставлены, как могли уместится, ниже и выше тех каланчей, о чём неприятель за тот великий убыток сумнение и страх имеет».

Со взятием каланчей Пётр I связывал большие надежды в Азовском походе. Не случайно одно из своих писем в Москву он заключает такими словами:

«И, слава Богу, по взятии оных [каланчей], яко врата к Озову щастия отворились».

Осада донского стража Оттоманской Порты продолжалась. Только теперь настроение русских войск было приподнятое. Чего нельзя было сказать об азовских сидельцах — донские казаки атамана Фрола Минаева «отобрали» у них море Азовское.

Рано утром 15 июля генерал Патрик Гордон, как обычно, находился на своей большой осадной батарее, отдавая приказы начальникам команд землекопов на сегодняшний рабочий день. Неожиданно рядом с ним послышались удивлённые восклицания — стоявшие офицеры показывали руками в сторону Азовской крепости.

Гордон не без удивления наблюдал, как какой-то человек, по одежде матрос, в красном кафтане, с мешком за плечами, бежал, то и дело скользя по мокрой после дождя траве и падая в грязь, со стороны лагеря к ближайшему турен, кому редуту. Высыпавшие густо на его вал османы что-то кричали бегущему, размахивая руками. В спину беглецу со стороны осадного лагеря никто не стрелял. Только кто-то выкрикнул:

   — Изменник! Вор! Немчина!..

После недолгого разбирательства было установлено, что на сторону турок перебежал наёмный голландский моряк и корабельный мастер Янсен Ян или Яган. Он был завербован на русскую военную службу в портовом городе Архангельске за хорошее жалованье. Известие о перебежчике неприятно поразило Петра — матроса Янсена он знавал лично и не раз беседовал с ним о делах корабельных.

В тот день к мрачному лицом государю старались не попадать на глаза даже его любимцы — генералы Франц Лефорт и Патрик Гордон, Преображенский потешный Алексашка Меншиков, царский денщик. Самодержец любые измены своему делу, а значит и лично себе, переносил крайне болезненно и был на них памятлив.

Под вечер, на очередной консилии, Пётр Алексеевич наконец-то высказался:

   — Якушку Янсена при взятии крепости поймать и заковать в железо. Держать под крепким караулом. Смерти предать за содеянное не здесь, а в Москве, на Красной площади.

Не без малой толики гнева самодержиц заключил высочайший указ окружающим начальным людям, среди которых едва ли не половина была наёмными иностранцами:

   — Казнить на виду у всех служивых иноземцев. Дабы другим неповадно было изменять присяге, данной единожды государю России.

На состоявшемся военном совете зашёл разговор о том, что в лагерях генералов Лефорта и Головина оборонительные, фортификационные работы ведутся спустя рукава, крайне медленно. Патрик Гордон, споря с ними при молчаливо сидевшем за столом царе, говорил:

   — Ходов сообщений между лагерями по сей день нет. Безопасной помощи подать друг другу мы сейчас не можем. Война не шутка, господа генералы. Мы за жизнь тысяч людей отвечаем. Если турки опять сделают вылазку — она может обернуться большой бедой...

Франц Лефорт в том споре только отмалчивался, с обидой кусая губы. Автоном Михайлович Головин горячился:

— Нам ли турок бояться?! Пускай хоть ещё раз сунутся из крепости — попробуют штыков-семёновцев да преображенцев...

В тот поздний вечер «консилия» петровской армии так не до чего и не договорилась. Сам государь, подавленный изменой голландского наёмного моряка, почти всё время отмалчивался.

Измена голландца Яна Янсена дорого обошлась русскому войску. «Немец Якушка» передал азовскому паше бесценные сведения о расположении осадных войск, о наличии припасов и состоянии духа войск. И среди прочего сообщил, что русские имеют обыкновение отдыхать после обеда. Даже в гордоновском лагере, откуда больше всего досаждали турецкому гарнизону стрельбой из осадных орудий.