— Лекарю оказать помощь раненым из тяжёлых. Всех их положить на обозные телеги, беречь в пути...

Русское войско после привала с великим бережением подошло к Черной Долине, где на речке Колончаке стояла крымская конница во главе с самим ханом. Ночью с моря поднялся сильный ветер — и началась сильная гроза. Налетел вихрь, который едва ли не валил людей с ног.

В такую непогоду вражеская конница, развернувшись широким полумесяцем, вновь атаковала русских ратников. Легкоконные татары опрокинули идущий передовой полк и сумели прорваться к обозам. Но перед рядами телег нападавшие заметались. У них отмокли тетивы луков, и стрелы падали без убойной силы, лишь царапая людей. К тому же на одном из флангов началась отчаянная рубка с конными казаками.

Русские не отвечали на стрелы. Сильный ливень превратил в ничто пороховые заряды стрелков, не горели фитили ружей. Положение спасли пушкари солдатских полков: накрывшись тулупами, они подсыпали сухого пороху, и пушки сделали по нескольку выстрелов картечью и «сечкой» — рубленым железом по близко мечущимся вражеским конникам. Больше всего досталось лошадям, которые в предсмертной агонии сбрасывали седоков, топтали их на земле, в ярости кусали соседей.

Видя такое гиблое дело, ханские мурзы протяжно закричали. Вражеская конница развернулась и отступила, через несколько минут скрывшись в ненастной мгле.

Бутырцы оказались в том бою в числе тех, на кого выпала основная тяжесть схватки. Патрик Гордон не скупился на похвальное слово солдатам, зная им истинную цену:

   — Молодец, капрал! Видел, как ты ссадил конника багинетом. Учи тому всё своё капральство...

   — Герои и вы, вся четвёртая рота. Устояли, не дрогнули.

   — Всем полковым чинам на привале от меня по чарке вина...

Но перед тем как сказать слова похвальные, генерал свершил одно обязательное для воина-христианина дело. Он трижды перекрестил то место на стальной кирасе, куда попала на излёте татарская стрела. Чуть слышно прошептал для себя:

   — Да храни меня, Господи, от вражеской стрелы, пули и ятагана. Сбереги меня, Господи, на войне...

Бой в грозовую ночь в Черной Долине князь-воевода Голицын посчитал за победное дело. Он поблагодарил за ратный успех всех полковых командиров. Среди отличившихся отметил бутырских солдат. Под надёжным казачьим конвоем в Москву умчался о двуконь вестник.

Царевна Софья после зачтения в Боярской думе голицынского донесения приказала по всей Первопрестольной под образами развесить на столбах грамоты. В них при большом сходе людей охочие грамотеи читали во весь голос:

«Мы, великие государи, тебя, ближнего боярина и сберегателя, князя Василия Васильевича Голицына, за твою к нам многую и радетельную службу, за то, что такие свирепые и исконного Креста Святого и всего христианства неприятели твоею службою не нечаянно и никогда не слыханно от наших царских ратей в жилищах их поганских поражены, и побеждены, и прогнаны...»

Второй Крымский поход закончился такой же неудачей, как и первый. Русской армии, подошедшей к Перекопу, пришлось повернуть назад. Крымский хан на сей раз просто перехитрил князя Голицына, завязав с ним мирные переговоры, которые умышленно затягивались под различными предлогами. Русские же полки не могли долго стоять в бездействии — таврическая степь выгорала под лучами летнего солнца, кони гибли от бескормицы, с трудом добывалась здоровая вода. Воды же из Гнилого моря — Сиваша — было в избытке. Но её не пили даже степные звери и птицы.

Нелегко далось князю Василию Голицыну решение об отступлении. На ночном военном совете главнокомандующий советовался с воеводами о дальнейших действиях. Те единодушно ответили:

— Служить и кровь проливать свою готовы, только от безводья и бесхлебья изнужились, промышлять перед Перекопом нельзя, и отступить бы прочь!..

На том военном совете генерал Пётр Иванович Гордон смолчал. Он видел в подзорную трубу Турецкий вал с Перекопской крепостью, где засел янычарский гарнизон. Но даже заикнуться о штурме Перекопа не решился. Знал, что бесполезно.

Крымчаки опять подожгли степь, и русские полки отходили на север по гари, в густом дыму, низко стлавшемуся над землёй. Отход армии прикрывал сильный арьергард под командованием генерала Патрика Гордона. Крымский хан и на сей раз не отважился вывести главные силы своей многотысячной конницы за Перекоп. Лишь небольшие отряды всадников в течение недели «наезжали» на пехотные полки арьергарда. Каждый раз нападения легко отбивались ружейными залпами в упор и пушечными выстрелами.

Весь обратный путь Гордон проделал верхом во главе Бутырского полка. Его не покидала мысль, навеянная всем ходом событий последних двух лет:

«А будет ли третий Крымский поход? Ведь не так силён фортецией Перекоп, сколь трудно дойти до него по степи. Но ведь дошли же до самого Крыма со второго раза. Ещё как дошли...»

Возвратившись в Москву, Пётр Иванович не сразу уловил в её атмосфере что-то новое, тревожное. Ему показалось, что огромный стольный град словно затаился перед большими событиями. И было от чего.

Переночевав в своём доме, порадовав жену и детей нехитрыми подарками с Украйны, повесив на стене библиотечной комнаты пучок татарских стрел, Гордон поспешил к своему любимому государю. Однако на сей раз до него добраться оказалось не так-то просто.

Гордоновскую карету на въезде в Преображенское остановили потешные солдаты, все бритые и усатые, в зелёных кафтанах. Незнакомый сержант долго расспрашивал служилого иноземца, кто таков и по какому делу прибыл в царское село. Подошедший Преображенский капитан из немцев сразу уладил дело, узнав генерала — любимца царя.

Вид преображенцев поразил Петра Ивановича. До того они носили кафтаны разных цветов — тёмно-зелёные, коричневые, синие и «дикого», то есть не поймёшь какого, цвета. Дело было в том, что форменная верхняя одежда шилась из сукна, какое только присылалось из казённых запасов. А дьяки из царских кладовых могли прислать куски сукна какой угодно расцветки.

Теперь же дело было совсем другое — преображенцы все как один оделись в зелёные суконные кафтаны и алые штаны. Кафтаны носились на серебряных пуговицах и были обшиты «шнуром золотным».

Царь Пётр Алексеевич обрадовался возвращению своего наставника по военным наукам. Сразу же спросил:

   — Ваша милость, видел ли ты мундиры моих преображенцев? Я у них сейчас сержант в бомбардирской роте.

   — Мой государь! Я так рад тебя видеть после Крыма и так был изрядно удивлён потешным караулом перед Преображенским. Солдаты как на подбор, а их кафтаны — одно загляденье для человека военного.

   — Ты, ваша милость, наверное, уже ведаешь, что у меня теперь два полных батальона потешных — Преображенский и Семёновский?

   — Ведаю, государь. Знаю, что каждый из них по силе больше стрелецкого полка сегодня будет. А то и сразу двух.

   — Как там князь Васька Голицын? Почему и во второй раз не побил крымского хана?

   — Не смог. Обхитрил его хан, затеяв переговоры. А степь желтеть тем временем стала. Безводье кругом.

   — А разве нельзя было штурмовать Перекоп-то? Ведь в войске чуть ли не весь пушечный наряд из Москвы был. Почему такое случилось?

   — На штурм, ваше величество, надо было ещё решиться. На войне бездействовать — значит многое делать себе только во вред.

   — Ладно, с Васькой Голицыным как с воеводой сестрицы Софьи мне всё ясно. А теперь, любезный мой Пётр Иванович, пойдём, я покажу тебе мою токарную мастерскую. Нартов в ней новый станок поставил вчерась. Ещё не испробовал его в работе.

   — Весьма охотно, ваше царское величество...

Второй Крымский поход стал своеобразным прологом смены царской власти в России. Летом 1869 года произошёл открытый разрыв Петра I, который теперь опирался на два отлично подготовленных пехотных потешных полка, и царевной Софьей, которая безуспешно пыталась опереться на полки столичного гарнизона, прежде всего стрельцов.