— Нигде нет такого изобилия цветов, как здесь, — осматривая из-под ладони заречные дали, проговорил Дубровин. — Гляди, Родион, какая красота!

Над зарослями тальника, разросшегося в заводи, поднялась стая уток, покружилась в воздухе и снова села на реку.

— Крохали! — прошептал Шадрин, и голос его дрогнул.

— Охотник, видать, заядлый?

— А кто же, Володя, в наших краях не охотник?

Дубровин сбросил с себя одежду. Крепкое, коричневое от загара тело мелькнуло над обрывом и исчезло во взметнувшемся фонтане.

— Догоня-я-яй! — понесся его голос над рекой.

Шадрин помедлил. Подошел к обрыву, зажмурился: сажен шесть до воды будет.

— Что же, товарищ командующий, моряками верховодите, а водичку не уважаете, — кольнул его шофер.

Шадрин прищурился.

— Тяжеловат, во мне поболе шести пудов.

Цепляясь за кусты тальника, спустился на берег и, осторожно ступая по каменистому дну, побрел в реку. Лег на воду и поплыл размашистыми саженками, легко и быстро.

Бодрые, освеженные после купания, они сели в автомобиль.

Сенокос был в разгаре. Ровно взмахивая литовками, шли косари. Женщины гребли, копнили, метали стога. Кони на волокушах тащили разлохмаченные ветром копны. Высокие зароды торчали на полях.

— Как же здесь сражаться? — вздохнул Дубровин. — Правы ревкомовцы.

У густого кустарника машина остановилась. Вокруг родника, что упруго бил из-под корней ясеня, сидели косари, полдничали.

— Здоровы будьте! — поздоровался с крестьянами Шадрин.

— С нами присаживайтесь.

Косарь с черной бородой начерпал холодного варенца из бочонка, стоящего в роднике, подал деревянные ложки. Румянощекая молодица кинула гостям длинное полотенце с вышитыми на концах петухами, подвинула деревянную чашку с тертой редькой.

— Мыслимое ли дело воевать в такую вот пору? — вздохнул чернобородый косарь.

— Чего ж делать? Рады бы, говорят, в рай, да грехи не пускают, — отозвался Шадрин, чувствуя на себе цепкие взгляды крестьян.

Крестьяне, видимо, поняли, что перед ними командиры прибывшего под стены города войска.

— Ну как, одолеете нехристя? — спросила невзрачная худенькая старушка.

— Одолеем, но не сейчас. Людей маловато. Вот как отстрадуетесь — вместе навалимся.

— Ну что ж, за нами остановы не будет, — твердо отозвался чернобородый.

К беседующим подошел приземистый длиннорукий мужик в соломенной шляпе.

— Война-а! — протянул он. — А на кой ляд она нам нужна?

— А мне нужна? — спросил Шадрин.

— Твое дело такое — жалованье платят.

— Нет, мое дело — токарный станок.

— В автомобиле-то токарить легко, попробовал бы спину гнуть по-нашему, не то б запетушил.

Крестьяне притихли, стараясь не проронить ни слова из завязавшегося разговора.

— Зерно-то подчистую гребете… — срывающимся голосом, задыхаясь, продолжал мужик. — Вояки из чашки ложкой: баб щупать да водку лакать.

Глаза Дубровина из-под насупившихся бровей жестоко сверкнули.

— Нашлись господа хорошие, они первые бросили вызов, — сдерживая ярость, резко сказал он. — Как аукнулось, так и откликнулось… А насчет баб и водки это ты зря…

Шадрину вспомнилась молодость. Когда-то в юности в своей станице он считался неплохим косарем.

— В автомобиле, говоришь, токарим? Давай испробуем силы на лугу.

Мужик ухмыльнулся.

— Отчего ж, спробуем. Подрежу жилу, не жалобись. Э-эй, — рявкнул он, — ста-а-а-новись!

Человек двадцать взяли косы.

Чернобородый косарь, дружелюбно улыбаясь, протянул Шадрину длинную литовку. Тот опробовал ногтем жало, переставил ручку по росту, чтобы пошире был прокос. Снял ремни с оружием, передал шоферу.

Вначале коса прыгала, оставляя огрехи, то пяткой запахивала дери, то клевала носом.

— В автомобиле-то легко-о, — раздавался за его спиной говорок мужика в соломенной шляпе.

Стиснув зубы, Шадрин молчал. Всю свою волю он сосредоточил на одном: первому прийти к сверкающей вдали Уссури.

— Не задерживай, комиссар! Пятки береги!.. — покрикивал повеселевший мужик.

Мало-помалу Шадрин втянулся. Сильные и ловкие взмахи укладывали мягкую влажную траву в высокий вал. Крестьяне шли следом, переговаривались:

— Прокос-то без двух вершков сажень.

— Если саблей так же орудует, японам худо придется.

— Он и сам не иначе из казачьей семьи.

— Наших кровей, по хватке видать.

Смуглые щеки Шадрина разгорелись. То и дело раздавался его голос: «Поберегись!» Обкашивая косарей, он рвался вперед. Тщедушный парень, приметив, что мужик в соломенной шляпе сердито сунул косу батраку, запел с молодым озорством:

Батраки оглянулись. В дубовой рощице мелькнула соломенная шляпа хозяина. Несколько голосов поддержало частушку:

На берегу Уссури, куда Шадрин пришел первым, крестьяне его обступили.

Тщедушный парень, тот, что запевал частушки, протянул командирам кисет с самосадом.

— Курите, товарищи! Как жить дальше будем?

Дубровин затянулся самосадом, оглядел косарей.

— Люди вы трудовые, а ждете, кто за вас избу от наводнения спасать будет. Без ветра, сами знаете, и парус слабнет.

Косари вздыхали, разводили руками.

— Вожжи ни при каких обстоятельствах из рук не выпускать, — хмурясь, подтвердил Шадрин.

Тщедушный парень почесал лохматый затылок и, поглядев на ровные чистые прокосы, сокрушенно вздохнул:

— Справедливый упрек. Бить их будем, пока не покраснеют. Ждать нельзя, сами чувствуем — захлестывает петля. Советскую власть у нас не свергли, а они уже за горло хватают.

Крестьяне проводили командующего до машины и не расходились, пока автомобиль не скрылся за поворотом дороги.

Через час Шадрин и Дубровин подъезжали к Никольску-Уссурийску. Город лежал в котловине, окруженный цепью горных хребтов. По сторонам дороги раскинулись затопленные рисовые поля. Через них на несколько верст тянулась высокая насыпь — единственный путь в город.

— Это, видно, и есть Пушкинская дамба, — определил Шадрин.

Кругом Пушкинской дамбы топь: ни пройти, ни проехать. На дамбе трудились рабочие: минировали полотно, рыли волчьи ямы, вбивали остро заточенные колья.

— Молодцы никольцы, слово с делом не расходится, — одобрительно кинул Шадрин.

На улицах города строили баррикады, тянули проволочные заграждения, превращали каменные дома в узлы сопротивления. На просторной площади, заросшей лебедой и полынью, молодежь обучалась военному делу. С церковной колокольни на железнодорожное полотно уставилось жерло пушки времен Ерофея Хабарова.

На окраине их встретил Тихон Ожогин.

— Где же, комбриг, твои орлы? — спросил Шадрин.

— За городом, товарищ командующий, привыкли на вольном воздухе, да и жителей не хотелось беспокоить.

Бригада расположилась верстах в двенадцати от Никольска-Уссурийска. Шадрин и Дубровин в сопровождении Тихона переходили от роты к роте, беседовали с красногвардейцами.

Недоглядел Максимка — командиры вывернулись неожиданно. Взъерошенный, с облупившимся от солнца носом, с запутавшимися в волосах соломинками, он походил на деревенского мальчишку-подпаска. Неумело орудуя иглой, Максимка пришивал желтую заплату на прохудившиеся черные шаровары. Рядом с ним пристроился Ким, одетый в малиновую куртку. Его желтые, из лосиной кожи штаны были заправлены в мягкие голенища ичиг. Он чистил ручной пулемет, поминутно отмахиваясь веткой от комаров.