Входная дверь сорвалась с петель. В кабинет ворвались легионеры.
…У крепостных ворот дрались спешенные моряки Тихоокеанской эскадры под командованием Дубровина. Отступивших было чехов сменили американские легионеры. Необстрелянные бойцы из рабочей дружины дрогнули, побежали. Коваль, комиссар крейсера «Грозный», выскочил из укрытия.
— Стой! — размахивая маузером, крикнул он.
Молодежь узнала военкома, залегла. Коваль перекатил пулемет и с отделением моряков окопался шагах в пяти от залегшей цепи.
— Огонь! — скомандовал Коваль и длинной очередью из пулемета сбил знаменосца.
Звездно-полосатое знамя качнулось, упало на землю.
— А ну, кто смелый? — спросил Коваль, указывая глазами на распластанное знамя. И напомнил: — Захват знамени противника равносилен разгрому воинской части.
Из цепи молодежи ящерицей выполз небольшой паренек, упругий, как гуттаперчевый мяч.
— Разрешите, товарищ военком?
— Ленька? — удивился Коваль. — Ты как сюда попал?
Ленька Клест помрачнел.
— Наших побили… Суханова взяли… Васька Курьян кончился…
— Крой, Ленька!
Коваль одернул ленту, припал за щиток пулемета. Ленька Клест перевалился через насыпь и пополз, прячась за трупами легионеров, за самыми неприметными складками земли.
Затаив дыхание красногвардейцы следили за каждым его движением. Ощупав руками глубокую воронку, Ленька нашел то, что ему нужно было. Из земли торчал обломок древка. Стащил рубаху и обмотал знамя вокруг тела. Но вдруг над головой что-то загрохотало. Леньку ударило в голову, и он, теряя сознание, успел только заметить никогда не виданную им железную машину, похожую на черепаху.
…Утром бой разгорелся с новой силой. Поддержанные бронемашинами и танками, легионеры пошли в атаку. В крепость на взмыленном коне прискакал ординарец от Шадрина, передал приказ оставить крепость и все силы сосредоточить на обороне вокзала.
К Дубровину, тяжело дыша, подбежал боцман Коренной. Бинт, туго стягивающий его голову, пропитался кровью. На запавших щеках горел лихорадочный румянец. Левая рука, замотанная в грязную тряпку, кровоточила. Седые бакенбарды обгорели.
— Моряки под флагом, товарищ адмирал!
Дубровин невесело улыбнулся.
— Все такой же, Гаврило? Не скоро мы с тобой теперь станем под флаг. Нашим флагом теперь, боцман, будут ели да сосны, тайга-матушка.
— Выбирать якоря?
— Выбирать… В штыки, на прорыв. Курс — на вокзал!
Дубровин выхватил клинок.
— За мной! Ура-а!
Разрывая кольцо окружения, лавина моряков ринулась к вокзалу. И на просторной привокзальной площади, во всех сбегающих к ней узеньких уличках и кривых переулках с новым ожесточением закипел бой.
…На вокзале шла погрузка выведенных из-под огня интервентов частей Красной гвардии. К строящимся оборонительным сооружениям в Спасске один за другим отходили железнодорожные составы. В вагоны грузились воинский состав, оружие, огнеприпасы.
Эвакуацией руководил Шадрин. Он сильно похудел, зарос бородой. Решением Дальбюро ЦК РКП(б) был образован Уссурийский фронт. Шадрина назначили командующим. Он возражал, считая себя неподготовленным, настаивал на кандидатуре Дубровина. С ним не согласились. Дубровина утвердили военным комиссаром фронта.
Черной тучей висел дым над Владивостоком. По Шкотовскому и Хабаровскому шоссе вереницей тянулись беженцы, доносился плач детей, беспокойное ржание лошадей. Густой поток людей хлынул в Лузгинское ущелье.
Шадрин вышел к одному из редутов матросской баррикады. Горькое чувство сжимало сердце.
Крейсеры вели ураганный огонь. Невдалеке рвались тяжелые снаряды.
Шадрин пошел вдоль баррикады.
— До утра продержитесь?
— Продержимся, товарищ командующий! — хриплым голосом отозвался матрос.
Он сидел, прислонившись к зарядному ящику, туго перетягивая тряпкой пробитую осколком ногу. Перевязав рану, моряк снова припал к пулемету.
К Шадрину подбежал боцман. Кинул руки по швам, грудь выкатил колесом.
— Командир редута «Грозный» Гаврило Коренной!
Шадрин удивился: кряжист и бодр боцман даже с повязкой на голове.
— А как моряки? — спросил он.
— Положение тяжелое, товарищ командующий, но сами знаете: глаза в шторм страшатся, а руки свое делают.
Подошел и Дубровин. Ему только что сообщили о решении Дальбюро ЦК РКП(б), и он сказал Шадрину:
— Поздравляю, Родион!
— И тебя также. Вместе воевать будем, — ответил Шадрин, крепко пожав руку своему комиссару.
ГЛАВА 26
Вера давно мечтала о возвращении на родину. Она с детства увлекалась музыкой и хотела поступить в консерваторию. Но на родной земле все вышло иначе: не успела она после долгой разлуки наглядеться на отца, как их обоих вызвали в партийный комитет. Там ей предложили стать разведчицей.
С ней были откровенны: придется отступать, оставить город. Показали телеграмму Ленина, из которой врезались в память жестокие фразы: «Не делайте себе иллюзий… Не задавайтесь неосуществимыми целями…» Она знала силу врага. Работая в Токио в министерстве иностранных дел переводчицей, видела, какой молот занесен над ее отчизной.
Разговор в партийном комитете продолжался до полуночи.
Костров рассказал ей об испытаниях, которые ее ожидают. Он говорил так, словно ожидал от нее не согласия, а отказа. Придется лгать, хитрить, не замечать страданий близких по духу людей, радоваться, когда надо плакать, плакать, когда надо смеяться, надо наглухо закрыть сердце, делать то, что диктует ей долг и ее новое положение в стане врага. Все время быть настороже, держать себя в руках, чтобы не обмолвиться, не выдать себя невольным словом, движением.
Она все помнит. Вот отец в сверкающих погонах стоит на капитанском мостике броненосца «Орел». Она с матерью машет платком: броненосец отходит в Цусиму… Тянутся годы изгнания… Японские жандармы в голубых мундирах… Отца ведут через весь город с деревянной колодкой на шее и на ногах… Нелегкая жизнь… Но он не склонил головы, устоял…
За годы изгнания она многое поняла. В редкие часы, когда отец появлялся в Токио, он все время посвящал ей. Она всегда считала себя соучастницей его больших дел, радовалась известию о революции в России.
Вера слушала, но слова Кострова ее не пугали. Страшило другое: глаза отца, сидевшего напротив нее за длинным и узким столом. «О чем он думает. Почему молчит? — неотчетливо думала Вера. — И почему у него такие страдающие, тоскливые глаза?»
Вера взяла руку отца, прижала к щеке, тихо сказала:
— Надо, папа…
И вот очень скоро они с матерью останутся одни в старом особняке генерала Власова; не будет ни друзей, ни знакомых. А впереди — все смутно, как в тумане. Из-за внезапности удара ее даже не сумели устроить на работу.
Вера прошла в гостиную, присела к роялю.
Вошла мать Агния Ильинична. Темное шерстяное платье плотно облегало начинающую полнеть фигуру.
— Что с тобой, дочка?
Вера молча указала рукой в сторону крепости, окутанной оседавшим пороховым дымом.
Шел последний день битвы за Владивосток.
…Отстреливаясь от наседавших японцев, отступала горстка бойцов. В Голубиной пади бойцы задержались.
Мимо узорчатой ограды генеральского особняка группами и в одиночку шли бойцы. Вот показалось двое парней — оба белобрысые, стройные, очень похожие один на другого.
— Вернемся — тогда скажешь ей… — продолжая разговор, сказал один из бойцов.
Вера услышала этот возглас, взмахнула рукой, как бы говоря: «Да, да, скоро вернетесь, товарищи!» Но боец по-своему расценил ее жест.
— Не радуйся, как бы плакать не пришлось!
Ненавистью сверкнули его глаза.
Вера отшатнулась. Сердце сжалось: вот первая, хлесткая пощечина, а сколько их впереди!
Постепенно выстрелы со стороны крепости стихали. Красное знамя на шпиле башни, трепетно вздрагивая, скрылось за крепостными стенами. Через несколько минут взвился звездно-полосатый стяг США.
Вера спустилась с балкона в сад.
