Мицубиси вскинул голову.

— Этого, господин посол, никогда не случится.

Он подошел к двери, замкнул ее и положил ключ в карман.

— Вчера генерал Гайда занял Иркутск. Атаман Семенов осадил Читу, Колчак перешел в наступление… Думается, что власть, пославшая вас сюда послом, не продержится и шести месяцев. На Восточном фронте паника, красноармейцы сдаются ротами, полками, дивизиями. Так называемые военные специалисты идут к Колчаку с раскаянием…

Костров сидел напряженный, взволнованный. Многое из того, что говорил маркиз, было жестокой правдой.

Мицубиси положил руку на плечо Кострова.

— Вот так-то, Богдан Дмитриевич. Жаль, конечно, что дело, за которое вы отдали свою жизнь, гибнет. Но это неизбежно! В жизни вы совершили ошибку, увлекшись марксизмом — модным учением, но построенным без фундамента… Благоразумие, которым вы обладаете в достаточной мере, спасет положение. Цель у нас одна — избежать кровопролития, а для этого нужна только ваша подпись под документом, обусловливающим продажу Японии Приморско-Забайкальского края. Вот чек в Токийский банк на миллион золотых иен…

Костров хмуро смотрел на японца и молчал.

— В жизни, Богдан Дмитриевич, все бывает. Но когда в критическую минуту вопрос решен правильно, судьба — за вас. Что вы видели в жизни? Каторгу, тюрьму, ссылку…

— Хорошая осведомленность.

— Безусловно, — маркиз перегнулся через стол и вынул из портфеля сложенную вдвое бумагу. — Взгляните.

Костров развернул листок. Это были в переводе на русский язык сведения о нем, шахтере из Донбасса, политическом ссыльном, уполномоченном правительства РСФСР, комиссаре Дальнего Востока. Подробно и точно, начиная с военно-полевого суда в Петербурге, описана вся его жизнь, характер, допущенные промахи, ошибочные связи, случайные знакомства.

— Изумительная точность!. — Костров ткнул шахматным конем в бумагу. — Здесь вот написано: «Неподкупен». Как же вы решились?

— Видите ли, агенты, собирающие сведения о людях, действуют по-своему. Если вам дают десять тысяч иен и вы отказываетесь, в их глазах вы уже неподкупны. О миллионе они даже и думать не смеют. Но мы с широким размахом, мы знаем вам цену.

Костров почувствовал, что бледнеет.

— Довольно! — еле сдерживаясь, сказал он. — Прекратите эту гнусную провокацию.

Маркиз вынул из ящика стола пистолет и, играя им, выжидательно смотрел на гостя. Дуло пистолета медленно поднялось на уровень его глаз.

— На размышление даю три минуты.

Костров в ответ только пожал плечами и отвернулся. Мицубиси опустил пистолет.

— Вы зря медлите…

— Простите за шутку, Богдан Дмитриевич. По старинному обычаю самураев так испытывают характер друзей. Пью за вашу непоколебимую верность родине!

Мицубиси налил рюмку ликера и залпом выпил. Потом, взяв Кострова под руку, проводил его до автомобиля.

— Скажите, почему почти все японцы носят очки? — прощаясь с Мицубиси, неожиданно спросил Костров.

— Странный вопрос!

— Может быть. Но мне хотелось на вашу шутку ответить шуткой, пусть злой, но шуткой. Очки, я думаю, восполняют некоторые черты характера некоторых японских деятелей… Они часто страдают близорукостью, исторических примеров этому немало.

— Удачный каламбур!.. Сдаюсь, я отмщен за свою шутку. Не сердитесь, мой дорогой. Мы еще с вами встретимся.

На следующее утро состоялось заключительное заседание комиссии. Русская делегация использовала все средства, сделала все возможные уступки, чтобы решить вопрос мирным путем.

Костров расписался на последней странице соглашения, унизительного для русского народа, но дававшего ему ту необходимую, как сама жизнь, передышку, на которой настаивал Ленин.

Чешских солдат из мятежного корпуса генерала Гайды во Владивостоке и его окрестностях скопилось около сорока тысяч. Восемь бронепоездов стояло под парами на станциях Угольная и Океанская. И пока чешские эшелоны не будут отправлены, Совет не мог быть спокоен: фитиль тлел у пороховой бочки.

Внимательно следили за событиями во Владивостоке и из Москвы. Правительство РСФСР принимало все меры к тому, чтобы в Приморье генерал Гайда не повторил свою самаро-волжскую авантюру. По радио на борт «Грозного» была передана из Кремля телеграмма. Владимир Ильич Ленин обязывал Кострова и Суханова начать эвакуацию корпуса. Костров встретился с генералом Гайдой, договорился о всех практических вопросах, связанных с отправкой чехов на родину.

В Совет Костров заехал вечером. Был он мрачен.

— Ты что, Богдан Дмитриевич, нездоров? — спросил Суханов.

— Здоров. Гайда требует, чтобы наш морской транспорт шел в Марсель под их флагом…

— Это похоже на грабеж! — возмутился Суханов.

— Вот именно, Гайда не согласен даже на нашу команду. Он сговорился с Найтом и Мицубиси — те выделили полный состав матросов и командиров.

— Пароходы не вернутся… Этого допустить нельзя.

Они очень долго молча смотрели в глаза друг другу.

— Приказ Ленина должен быть выполнен в ближайшие дни. Сорок тысяч солдат отправим на этой неделе, а остальные по мере подхода эшелонов, — вздохнув, сказал Костров.

Суханов пожал плечами, опустил голову.

— Понимаю, Костя, твою тревогу. У самого сердце болит. Нет другого выхода, придется подарить пароходы. В нашем положении не до золотых пуговиц, лишь бы пиджак на плечах остался.

— Как же быть с красногвардейским полком Антонина Янди? — спросил Суханов.

Тревога Суханова передалась Кострову. В наступившей тишине ему казалось, что он слышит стук своего сердца.

— Коммунисты должны начать посадку первыми, — глухо отозвался Костров, не спуская острых глаз с внезапно побледневшего Суханова. — Это предотвратит могущие возникнуть провокации. Нельзя давать Гайде ни одного козыря. Мы можем лишь потребовать амнистии красногвардейцам Янди.

— Но это же для коммунистов смерть. Гайда их всех расстреляет. Это похоже на предательство…

Костров резко возразил:

— Предательство будет в том случае, когда Гайда свои сто двадцать тысяч штыков бросит на Дальний Восток и поможет Отани оккупировать Приморье. И все это под предлогом, что мы якобы препятствуем эвакуации чехов.

— Их невозможно будет уговорить… — нерешительно возразил Суханов.

— Попробуем, Костя, попробуем! Если слово сказано от всей души, оно бьет в цель. Везде найдутся такие люди, как у наших моряков Гаврило Коренной, у мужиков — Сафрон Ожогин, у мастеровых — Фрол Чубатый. Их народ послушает. А что нелегко, знаю. Нам, большевикам, часто приходится убеждать под пулями.

В кабинет вошел встревоженный Шадрин. Протянул Кострову радиограмму Троцкого, в которой начальнику гарнизона Владивостока предписывалось разоружать чехословацких солдат перед отправкой на Родину.

Костров медленно читал телеграмму:

— «…Под страхом ответственности разоружить чехословаков; найденный вооруженным чехословак должен быть расстрелян на месте, каждый эшелон, в котором окажется хотя бы один вооруженный солдат, должен быть высажен…»

Долго молчали члены Дальбюро.

Костров, сидя с закрытыми глазами, вспоминал рассказ Ленина о двурушничестве троцкистов. Шадрин, гремя шпорами и шашкой, ходил из угла в угол с сжатыми кулаками. Суханов отхлебывал морковный чай, его зубы постукивали о край стакана.

Резко отшвырнув кресло, поднялся Костров.

— Провокация! Тебе, Родион, это ясно?

— Я член Коммунистической партии, — после паузы сдержанно ответил Шадрин.

Суханов стиснул его руку.

— К чертям собачьим! Будем выполнять только приказы Ленина, только указания Центрального Комитета.

Костров подвел итоги:

— Рад, товарищи, что не ошибся в вас. Телеграмму Троцкого не выполнять, чехов грузить с оружием.

Весть о предстоящей отправке молниеносно разнеслась по эшелонам корпуса. Стихийно возникали митинги. В Совете непрерывно раздавались звонки, чешские солдаты просили приехать Кострова и Суханова, прочесть телеграмму Ленина, сообщали, что избрали делегатов для обсуждения вопросов, связанных с эвакуацией.