Глядя на боцмана, моряки перемигивались, вполголоса обменивались шутками.

О ночном бое никто не вспоминал, словно его и не было.

К морякам на сером коне подъехал командующий фронтом Шадрин. Приказав подбежавшему к нему боцману Коренному построить моряков, рассказал им о том, что князь Отани вручил ультиматум с требованием открыть путь на Хабаровск и пропустить воинские эшелоны и бронепоезда. В случае отказа выполнить это требование Отани грозил суровыми карами.

— Как поступим, товарищи? — сдержанно спросил Шадрин.

Моряки после короткой паузы заговорили:

— Не робей, братцы! Под тропиками не такое видели.

— Оробеешь — курица и та долбанет.

Коренной встал, подошел к стоящему перед строем командующему.

— Значит, решено. Так и отвечайте князю; если, мол, ваше сиятельство, притомились, моряки могут вас в катафалке отправить на Фудзи-сан, а ежели нет охоты, то колосничок к ногам — и на дно морское.

С особой значительностью в голосе Шадрин объявил:

— Если не сдержите — трудно будет, очень трудно. Бронепоезда прорвутся к Хабаровску.

— Стоять будем, как в шторм, — под одобрительные возгласы моряков ответил Коренной.

Шадрин обнял боцмана.

— Будь здоров, Гаврило Тимофеевич.

…На рассвете загудели рельсы. Прогремел одинокий пушечный выстрел.

Матросы повскакивали со своих мест, торопливо переговариваясь:

— Прут, как мураши. Страховато, братцы!

— Эх ты, заяц!

— Ложись, Алеха! Стоишь, как верстовой столб, ударит по тельняшке.

— Не ударит, а ударит — так отскочит. Я стрижено-палено, завороженный.

— Гляди, кореш, кабы слезу не пустил в клеш.

— Хо-хо-хо! От той слезы море из берегов выйдет, захлебнутся.

Пуля сорвала с Алехи Жаркого бескозырку. Коренной свирепо закричал:

— Укройся, шальной!

Алеха спрыгнул в окоп.

— Жаль линька нет, я б тебе надраил спину, — погрозил ему боцман.

С гулом и треском среди окопов стали рваться снаряды. Над перелеском повисло облако дыма и пыли. Кто-то застонал, кто-то закричал обезумевшим голосом, прощаясь с жизнью.

Первый бронепоезд приближался. Матросские цепи редели. Еще чей-то стон прокатился, кто-то крикнул. И тотчас раздался непреклонный наказ Коренного:

— Умирать молча!

Неожиданно грохот орудий смолк. Над землей повисла звенящая тишина.

— Банзай!

Японская пехота показалась на железнодорожных путях.

Обгоняя японцев, беглым шагом наступал белогвардейский офицерский батальон. Противник рвался к завалу, преграждавшему путь бронепоездам. За ними спешили саперы — ремонтировать испорченный моряками рельсовый путь.

— Изготовьсь! — покатилось от матроса к матросу приказание Коренного.

Затарахтели пулеметы. Моряки ринулись в контратаку. На железнодорожных путях закипела рукопашная схватка.

Противник не выдержал удара, скатился с насыпи. И снова открыла огонь неприятельская артиллерия. Прижатые к земле огненным шквалом, моряки не могли поднять головы.

Бронепоезд медленно двигался к окопам моряков.

Коренной приподнялся на локтях, поискал глазами Алеху Жаркого. Тот подполз к нему.

— Понимаешь, что замышляют? — Коренной передал бинокль Жаркому.

— Ясно, боцман! Я их шарахну торпедой.

…Под градом шрапнели Алеха Жаркий с десятком матросов пополз к мосту. Работали молча, споро, казалось, дело имеют не с пироксилиновыми шашками, а с деревяшками. Ножами копали лунки под рельсами, закладывали пироксилиновые шашки, в пролетах моста соединяли их шнурами с фитилями.

— Все готово. Сорок два фунта пироксилина под рельсами и фермой моста, — доложили Алехе Жаркому.

Моряки скатились с полотна. Бронепоезд приблизился к мосту, остановился.

Раздался взрыв. Ферма моста осела.

Бронепоезд медленно тронулся в обратный путь.

— Уйдет, проклятущий! — закричал Алеха Жаркий и снова пополз к насыпи. Приблизившись, он упругим прыжком вскочил на штабель шпал и одну за другой бросил под колеса паровоза три гранаты.

На паровозе что-то ухнуло. В лицо Алехи ударила струя пара. Запрокидываясь навзничь, он нашел в себе силы крикнуть:

— Прощайте, товарищи!

Моряки ринулись на насыпь, в рукопашной схватке выбили легионеров из бронированных вагонов.

Над землей нависла звездная ночь.

Темная громада бронепоезда неотчетливо вырисовывалась перед осыпавшимися окопами.

За окном накрапывал дождь. Набрякшие тучи низко плыли над Амуром.

Вернувшись с фронта, Костров стоял у раскрытого окна, курил. Он размышлял о новостях из Владивостока, которые привез перешедший линию фронта Андрей Коваль. Оккупанты свирепствовали. В городе продолжались аресты. Среди рабочих и городских обывателей шныряли многочисленные шпики. Затерялась где-то Наташа. Из нее, по словам Коваля, выковалась отличная подпольщица. Ей грозило разоблачение, и временно она ютилась у Веры Власовой. Сообщил Андрей о том, что Наташа должна поехать в Харбин, установить связь с китайскими коммунистами, а затем перебраться через фронт и доставить новые сведения от Веры.

Вошел Коваль.

— Как идет съезд? — спросил Костров.

Андрей, засунув руки в карманы брюк, размашисто зашагал по кабинету, рассказывая о Хабаровском съезде революционной молодежи.

— Делегаты сформировались в отдельный батальон, хотят на фронт.

— Делегаты должны разъехаться на места, рассказать о съезде, о нашей борьбе, поднять молодежь на фронт, — ответил Костров.

— В бой рвутся…

— Не лукавь, Андрей! Давно вижу, что и тебе хочется стариной тряхнуть.

В дверь постучали. Вошли Кожов и командир подразделения чешских добровольцев Янди.

— Ну, как дела, молодежь?

— Тридцать две тачанки, сто двадцать восемь лошадей, тридцать два пулемета и сто пятьдесят один боец особого резерва командующего фронтом приведены к присяге, — доложил Кожов.

Костров сдернул с вешалки шинель.

— Ты, Янди, здесь поскучай. А мы с Кожовым скатаем. Хочу посмотреть пролетарские тачанки.

В кабинет, нарушая обычный порядок, вбежал следователь Чека.

Костров нахмурился.

— Ты что, Рубцов? Я занят!

Молодой чекист смешался, торопливо забормотал:

— Я ей тоже толкую, где там, слушать не хочет. «Подай, — говорит, — самого секретаря Дальбюро», — и весь сказ.

— Что случилось?

Следователь положил на стол несколько бумажек и том стихов Байрона.

— Товарищ секретарь, она себя за вашу дочь выдает…

У Кострова перехватило дыхание. На виске вздулась синяя жилка.

— Что же вы, Рубцов, стоите? Скорее ведите!

Он сбросил прямо на пол шинель, расстегнул френч. Следователь юркнул за дверь.

Оттолкнув конвоиров, Наташа с криком «Папка, милый!» повисла на шее Кострова. Он подхватил ее на руки, осыпал поцелуями. Наташа вздрагивала от рыданий.

Янди направился к двери. Кожов задержался, удивленно поглядывая на девушку, потом пошел за Янди.

— Я ему говорила, а он не верит… Папка, родной, как хорошо!

— Ну как добралась, Натаха-птаха? Заждался я тебя.

— Всю ночь бродила, не знала, куда идти. А ветер воет, гудит, — рассказывала Наташа.

Костров понимающе кивал головой: он хорошо себе представлял, что значит перейти линию фронта.

— Струсила?

— Еще как: нашла какую-то ямку и заснула, а утром… У самых ног змея шипит. Я — бежать… Чуть на казаков не нарвалась…

— Устала? Сейчас перекусим, и ложись отдыхать, — заботливо оглядывая дочь, прервал ее Костров.

— Нет, нет! — запротестовала Наташа. — Я хочу видеть Андрея. Я ни капельки… А это вот от Веры, вели расшифровать, — Наташа указала отцу на томик Байрона, где между строк было специальным составом изложено донесение Веры.

Костров вызвал адъютанта, велел ему отнести Байрона в шифровальный отдел.

— Ну, а теперь попируем. Я кое-что припас, ожидая тебя.