Слезы хлынули из глаз старушки.

— Прочь отсюда! Прочь, иро-о-од!

Казак, усмехаясь, целился в другого пса.

И вдруг в предутренней тишине из-за забора раздался хриплый голос Фрола Гордеевича. Его, как видно, еще не увели.

— Меня заарестовали!..

Голос оборвался. Донесся глухой шум борьбы, забористая брань.

— Ка-а-тя, родная, не поминай лихом…

Казак выстрелил. Второй пес затих.

— Давай, старая, ключи…

Фрола Гордеевича заставили спуститься в какой-то подвал. Он огляделся. За столом в белом кителе сидел известный уже всему Владивостоку подъесаул Жуков. Рядом с ним стоял также известный населению каратель американский капитан Мак Кэлоу. Об обоих этих людях Фрол Гордеевич уже кое-что знал.

Среди помещения виднелась жаровня на высоких ножках с тлеющими углями. На полу, выложенном каменными плитами, лицом вниз лежал голый окровавленный человек. Он глухо стонал. Около него с плетью в руке стоял казак.

Фрол Гордеевич сел, прижался затылком к холодной каменной стене, неподвижным взглядом уставившись на лежащего человека.

Жуков покосился на старого мастера. Его спокойное лицо вызвало в контрразведчике злобу. Этот человек по сведениям, которыми располагал Жуков, укрывал Суханова. Председателя Совета было решено снова арестовать, так как его освобождение не только не успокоило население, но, судя по всему, напротив, еще больше восстановило рабочих против властей.

Сложность была в том, что Суханова предписывалось взять без шума, не будоража жителей, без каких-либо осложнений. Проще всего было захватить его на улице. Но разве можно в этом проклятом городе, кипящем, как гейзер, арестовать без шума председателя Совета, за безопасностью которого следят буквально сотни глаз?!

Десять дней потратили сыщики на то, чтобы выяснить, что Суханов ночует у мастера механического завода Чубатого. И вот вместо того чтобы накрыть Суханова в доме, дураки из карательного отряда зачем-то вызвали за ворота Чубатого, стали расспрашивать его о квартиранте и дали возможность скрыться Суханову. Вот и трудись с таким бестолковым народом! Жуков скрипнул зубами. Мицубиси, узнав о провале операции, рассвирепеет. Правда, старый мастер мог помочь контрразведке, он-то наверняка знает, где искать Суханова. От денег Чубатый отказался, значит надо устрашить, сломить его дух, вырвать признание.

Жуков кивнул головой. Каратели окатили водой распластанного на полу человека, встряхнули, поставили на ноги. Это был белокурый юноша лет девятнадцати. Фрол Гордеевич узнал его — Гришка Серегин с минного завода.

Серегин тоже узнал старика.

— И до тебя добрались?

Фрол Гордеевич дрожал, его била лихорадка. На груди юноши была вырезана звезда.

Заложив руки за спину, к Серегину подошел Жуков.

— Знаешь меня? Скажи, кто сунул мину под вагоны на Океанской, и я отпущу тебя.

Серегин, опираясь плечом о стену, в упор глядел в лицо казачьего офицера. Подняв руку, смахнул со лба пот.

— Мое терпение лопается, — сквозь зубы продолжал Жуков. — Не скажешь — выжгу глаза, вырву язык, отсеку пальцы и отпущу домой. Отвечай!

На глазах Серегина задрожали слезы. Он плотно сомкнул веки.

— Кончайте балаган. Ничего же я не знаю.

Жуков ткнул раскаленным прутом ему в глаза. Серегин закричал.

— Держись, родной, крепче стой на ногах, — весь подавшись вперед, проговорил Фрол Гордеевич.

Казак-каратель приставил к его виску наган.

— Еще слово — пристрелю, как пса.

Наступила тишина, прерываемая стонами Серегина и бряцанием шпор Жукова, расхаживающего по подвалу.

Серегина окатили водой, снова подняли на ноги. Жуков кивнул Чубатому.

— Видишь, старик, так и с тобой будет.

На старика накинулись каратели, стали его избивать. Жуков что-то кричал подзадоривая. От сильного удара в живот Фрол Гордеевич потерял сознание.

Очнулся он на рассвете. С трудом приподнял голову. Рядом с ним лежал Серегин. Он тронул его за руку. Рука была холодная, неживая…

Потянулись длинные тоскливые дни. Труп не убирали. Фрол Гордеевич почти не мог есть. Мучила жажда. Утром ему приносили кувшин воды, и он тотчас же выпивал его весь, без остатка. Заново кувшин наполняли только вечером.

Старик лежал на грязном каменном полу и думал, вспоминал.

«Ничего, волчья сыть, обвыкнешь, — вполголоса рассуждал он сам с собой. — А на заводе-то легко было? Тоже, язви тя, за восемнадцать часов холку намылят, дай бог. Что ты видел в жизни? Мартен, расплавленный металл, кусок черствого хлеба… А выстоял, не сдался. Шестьдесят лет терпел… Не за чужое дело страдаешь, за свое, за кровное… Храброго коня, язви тя, и волк не берет…»

Приоткроет дверь конвойный казак, пожмет плечами. Одряхлевший, еле живой, лежит старик, что-то бормочет себе под нос и сосет давно потухшую трубку.

— Может, дед, табачку дать тебе, а-а?

— Не мешай, волчья сыть, уходи.

Загремит казак ключами, замкнет подвал.

Вспомнились старику приземистые корпуса… В полутемных душных и угарных цехах вручную разливают металл. В котельной грохочут клепальщики-«глухари». В прокатном, как змея, ползет, извивается добела раскаленное железо… Изнурительный труд, требовавший лошадиной выносливости.

Все приходилось выносить на своем горбу. Ка́тали, как лошади, на себе возили шихту к мартенам; канавщики, чугунщики убирали руками горячие чушки чугуна. Станешь у лопаты, подвешенной к балке, а в ней без малого десять пудов, да ка́тали на нее навалят еще пудов пятнадцать, вот и найди в себе силу этакую тяжесть пихнуть в печь… Одежда дымится, волосы под войлочной шляпой начинают тлеть… Сколько раз падал от изнурения. Оттащат товарищи за ноги подальше от печи, водой отольют, а мастер уже ревет: «Давай, давай!»

Одиннадцать лет ему исполнилось, когда отец привел его в эту преисподнюю. Стоя на краю глубокой, обложенной камнем ямы, в которой помещалась топка, он тогда со страхом глядел вниз на обливающихся потом подростков: не мог вымолвить слова, задыхался от обжигающего воздуха… Ничего, привык… Лет десять бросал уголь в топки, в которых с завыванием непрерывно день и ночь клокотало белое пламя. Потом его перевели к мартену в подсобные горнового. Печь бурлила… Даже сквозь толстые стены слышалось рычание, гулко всплескивал кипящий металл… У заволочных окон расхаживали всегда озабоченные сталевары, следили за сводом, за факелом пламени, регулировали подачу газа и воздуха… Как-то раз вели плавку, жидкий металл «выстрелил» из печи… Брезентовая куртка вмиг вспыхнула… Из семи человек он один остался жив. Шесть месяцев Фрол Гордеевич боролся со смертью, еще и поныне остались рубцы на теле… Выстоял, не упал!

При воспоминании о перенесенных страданиях Фрол Гордеевич вздыхал. Он явно различил гудение газа в мартене, гулкие всплески металла. Сталь дошла, сварена на высоком накале. Удивительно, как долго живут в памяти эти звуки, — в сваренном металле его кровь, частицы его души, его мозг.

Все горести, все испытания последних дней по сравнению с прожитым показались ему ничтожными.

В один из дней Фрола Гордеевича на тюремной карете повезли к начальнику контрразведки Михельсону.

Михельсон некоторое время прощупывал арестованного взглядом. На заросшем седой щетиной, исхудавшем лице проступали красные пятна — отпечаток работы у печей. Глаза горят недобрым огоньком.

— Я глубоко удручен вашим несчастьем. Поверьте, по-человечески сочувствую вам… — начал Михельсон.

Внесли чай, печенье.

— Выпейте чаю. Это придает бодрости…

Фрол Гордеевич подался вперед. Пальцы сжались, обломанные ногти врезались в ладони.

— Не привык, волчья сыть, подачки с хозяйского стола получать.

— Грубите?! Впрочем, я понимаю ваше состояние и не обижаюсь.

Михельсон скользнул взглядом по мастеру. Увидел его острые, в напряженно собравшихся морщинках глаза, решительно сжатые губы. Жилистое тело, похожее на перевитый корень старого дуба. Типичный русский рабочий, из тех, кто сердцем воспринял революционные идеи.