В мае семнадцатого года младший унтер-офицер Тихон Ожогин возвращался с германского фронта домой. Драгунская винтовка привычно давила на плечо. К скатке приторочен котелок. На выцветшей гимнастерке сверкал георгиевский крест.

По обеим сторонам тропы непролазной чащобой стояла тайга. Лучи по-весеннему щедрого солнца пробивались сквозь косматые кроны деревьев, мерцали в многочисленных лужах.

Все привлекало внимание Тихона: и мрачные ели со стволами, обвитыми гирляндами моха, и волчий след в овраге на осевшем снегу, и покинутая медведем зимняя берлога.

Путь преградила вздувшаяся от талых вод речка. Берег краснел от перезимовавшей клюквы. По елани бродили тетерки, торопливо сглатывали ягоды.

Тихон вскинул винтовку. Треснула под ногой ветка. Тетерки взлетели, затаились в густой поросли ельника. Но теперь раздалось глухариное щелканье. На высокой лиственнице сидела огромная иссиня-черная птица. Шум не спугнул ее.

Выстрел гулко раскатился по распадкам.

— Значит, мы еще поохотимся, — сам себе сказал Тихон, поднимая и рассматривая глухаря. Пуля размозжила птице голову.

Он набрал сучьев, разжег около речки костер. А когда нагорели угли, выкопал ямку, обмазал глухаря глиной, обложил дерном и накрыл углями. Потом раскинул шинель, лег возле костра и, утомленный переходом, заснул.

К потухшему костру подкрался старый лис. Повел черным носом, пугливо запрядал ушами. Но заманчивый запах сильнее страха. Лис оскалил зубы, разрыл золу, схватил глухаря и прыгнул в сторону. Загремел котелок… Тихон приподнялся. В багульнике мелькнула огненно-рыжая спинка.

— Вот и позавтракал! — рассмеялся Тихон и стал собираться в путь.

В полдень его нагнала подвода. Седобородый крестьянин остановил вислоухую, с запавшими боками лошаденку.

— Садись, солдат, подвезу.

Тихон с сомнением оглядел лошаденку: она часто и прерывисто дышала.

— Спасибо, дед! После окопов в охотку этак вот шагать по тайге.

— Видать, таежник?.. Соскучился по родным краям?

— А как же? Война, дед, не ласкает. Иду, и сердце радуется. Благодать!..

— Неужто войне конец? А по деревням толковали, будто в наступление идти собирались?

Тихон закурил и, глядя куда-то через плечо старика, ответил раздумчиво, как бы разговаривая с самим собой:

— Мало ли чего болтают… Кто болтает, тот и пусть наступает. Хватит, невмоготу больше! Обман один, а не война. Кто кровь проливает, а кто мошну набивает.

Старик проворно соскочил с телеги, заглянул в глаза унтер-офицера.

— У нас такие-то речи красноштанные оратели ведут. Не из тех ли, случаем? Бежал с поля брани, кинул Россию-мать псам на растерзание, а-а?.. Что ж молчишь? — верещал старикашка. — Оно, конешно, стыд не дым, глаза не выест, но и солдатская-то честь чего-то стоит.

В глазах Тихона мелькнуло что-то злое.

— Значит, нечего сказать?! Ну и времена пошли, солдат бежит с хронту, и никто его не держит. В русско-японскую таких вот, как ты, бузотеров, за конверт — и в ящик. К стеночке, в земельку, чтоб не блудили.

Тихон скрутил цигарку, миролюбиво протянул кисет старику:

— Питерская. Закуривай.

Слезящиеся глаза старика сверкнули.

— Не умасливай немецким табачищем. Знаем ему цену.

Хлестнул бичом лошаденку. Колеса затарахтели по колдобинам.

Тихон посмотрел вслед крестьянину, потом скинул заплечный мешок, достал каравай хлеба, кусок мяса, редьку, головку чеснока. Из ручья котелком зачерпнул воды.

Омрачил старик хороший денек. Как бы подобный разговор не завел и отец. Не сдержишься, вспыхнешь — тогда не миновать ссоры.

Надвигались сумерки. Красноватым пламенем светились облака. С гор накатывались глухие раскаты. Приближалась первая весенняя гроза.

Убежище нашлось под нависшей скалой. Здесь затеплил Тихон огонь, повесил котелок и долго сидел неподвижно, ссутулив плечи, охватив пальцами ствол винтовки.

Что же он скажет отцу? Как объяснит уход с фронта? Душу точили сомнения. Ведь и для Тихона Россия не пустой звук. Но не он один, а вся Уссурийская дивизия снялась. Давно доискивались солдаты правды. Вот и Февральская революция отгремела, царя скинули, а что изменилось? Надежды на мир рухнули. Тогда и ушла дивизия с фронта…

Тихон грыз источавшую пряный аромат веточку дикого винограда и задумчиво следил за тоненькой струйкой дыма, вьющейся от затухающего костра.

И вдруг вспыхнул в памяти рассказ одного из солдат о Ленине. Тихон достал завернутую в платок листовку. Бережно разгладил на колене. Писал ее Ленин — так сказал солдат. Впоследствии за эту листовку солдата расстреляли. Тихон сберег клочок бумаги, сам рискуя жизнью. Это было «Воззвание к солдатам всех воюющих стран». В нем знакомо каждое слово, каждая фраза, но, перечитывая листовку, Тихон всегда находил что-то новое.

— Здесь правда, простая человеческая правда, — успокаиваясь, сказал себе Тихон.

Незаметно под шорох тайги, под однотонный гул дождя он задремал.

Проснулся вместе со щебетом птиц. Пожарищем полыхал восход. На листьях мерцали дождевые капли.

Щегол на самой маковке дуба встречал поднимающееся солнце своей незатейливой песенкой. Из кустов дикого винограда ему откликнулась малиновка. Защелкал, засвистел клест — житель глухого краснолесья.

После грозы потеплело. Проклюнувшиеся из почек листочки ясеней и кленов расцветили дали нежно-золотистой краской. Среди коричневых комлей лиловым пламенем растекался багульник.

Чем ближе продвигался Тихон на юг к родной Уссури, тем пышнее и ярче цвела тайга. Весна обгоняла одинокого путника.

Луговой ковер, по которому шагал Тихон, был покрыт пунцовыми маками, алыми огоньками и лиловыми ирисами. Деревья, перевитые лианами, плотной стеной подступали к дороге. Прогретая солнцем чаща обжигала лицо горячим дыханием, дурманила пряными ароматами.

Тропа незаметно перешла в дорогу, запетляла по лесистому склону над крутым обрывом. Внизу пенилась бурная Даубихэ. На галечных отмелях громоздились толстенные, в три обхвата, липы. Отсюда Тихон с отцом сплавлял лес к слиянию речек Даубихэ и Улахэ, а потом гнал его в плотах по Уссури к Амуру. А вот и ключ Медвежий. Где-то здесь у Ожогиных старое зимовье. Места знакомые, каждая тропка хожена-перехожена.

Все неторопливее брел Тихон, захмелевший от вида родных мест, от весенних запахов.

У вросшей в землю часовенки снова расположился на отдых. На приступке лежало несколько листиков табаку, три куска сахару, коробок спичек и трубка. Тихон к ним присоединил и свое подношение: медную копейку, кусок вяленого мяса. Это была дань божеству уссурийской тайги, властителю гор, духу рек и озер — всесильному господину тигру. В этих краях тигр считался священным животным, убивали его только при самозащите.

Огромный кедр, свалившийся от старости, лежал поперек тропы. Тихон стал его обходить и вдруг остановился, замер, не смея верить себе. Женьшень! Вот это действительно счастье! Люди годами бродят по тайге в поисках этого неприметного с виду растения, глубоко уходящего в землю разветвленным корнем, а он набрел на него невзначай.

Выкопал драгоценный корень, похожий на куколку, прикинул на ладони: золотников сорок, не то и больше потянет. Удачный денек!

Завернул корень в платок и пошел, забираясь в глубь уссурийской тайги. Заметил отпечатки копыт пятнистого оленя, а чуть поодаль — свежую лежку тигрицы. Еще выпрямлялись примятые былинки. Тихон взял на изготовку винтовку, поднялся на гору. Вложив два пальца в рот, засвистел. Это для порядка: пусть властитель гор знает свое место.

Внизу змеилась бурная речка. На берегу — солонцы. Соль белой порошей проступила на поверхность земли. Изрытая копытами земля зачерствела, как дубленая кожа. На песчаной косе стоял матерый лось. В стороне бродила лосиха с лосенком. Среди стволов осины мелькали ее светло-коричневые бока и седоватая подпалина на обвислом вымени.