Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Костров, невольно улыбаясь, направился к центру города.

Услышав позади шаги, круто обернулся. Рыжебородый вынырнул откуда-то из-за угла, снизив голос до шепота и обдавая его горячим дыханием, проговорил:

— С ума сойду, если с собой не возьмешь. Нет силушки больше…

— Один в поле не воин, — впиваясь глазами в хмельное лицо великана, ответил Костров и свернул в переулок.

— Знаю, поэтому и прошусь. — Кто таков?

— Игнат Макарович Волочай. Тигролов и медвежатник. Возьми, пригожусь.

— Что ты ко мне, паря, пристал? Я сам смотрю, кто бы меня взял с собой.

Великан усмехнулся.

— Тебя из миллиона мы узнаем. Разве забудем, как про Ленина рассказывал!

— Тише, ерихонская труба.

— Не бойсь, народ не выдаст!

— А ты поищи в Сихотэ-Алине Тихона Ожогина. Сердце остудишь.

— Дело! Под землей, елки зеленые, найду. Провожу вот тебя за город и пойду искать.

За Первой речкой у большой витрины они остановились. Здесь висело обращение союзников к населению Владивостока. Над текстом были изображены две сцепленные в крепком пожатии руки: видимо, это означало дружбу русских и американцев.

— Гляди, ядрена копалка, вот как они ручкаются! — кивнул в сторону Игнат Волочай.

Костров посмотрел в указанном направлении.

Несколько трупов в нижнем белье лежали вдоль стены складских помещений торгового дома Чуркина. Тела их были исколоты штыками. В канаве виднелось обезглавленное тело. Около него, размазывая слезы по щекам, сидел босоногий мальчик лет пяти-шести.

Из ворот выглянул старик.

— За что их? — спросил Костров.

Старик пояснил, оглядываясь по сторонам:

— Отказались грузить снаряды. — Он пожевал беззубым ртом, показал на обезглавленное тело: — А это машинист Щербатов. Гранату сунул в топку паровоза… Царствие небесное!

Старик часто закрестился.

— Дом сожгли, Кешка-то, сынок, выскочил, а баба с дочкой сгорели. Сиротой остался парнишка: ни двора ни кола. Зову его… он не идет.

Гневом налились глаза Игната Волочая.

— Отольются им, шакалам, наши слезы!

Волочай поднял на руки мальчугана, приласкал, и тот доверчиво припал к его широкой груди.

Обогнув овраги, вышли к вершине Ян-тун-лаза. Здесь Костров попрощался с Волочаем и зашагал в направлении Анучино. Игнат Волочай пошел разыскивать Ожогина.

ГЛАВА 28

Андрей Коваль осторожно приоткрыл калитку маленького домика в одном из проулков Гнилого угла. Навстречу, гремя цепью, поднялся лохматый пес, залаял.

На шум из дома вышла старушка. Она сощурилась на яркое солнце, поглядела на Коваля, на его форменную одежду и, вытирая передником слезы, сказала:

— Самого-то нет дома десятые сутки, как в воду канул. Извелась я, мужа поджидаючи.

Андрей задумался. Положение осложнялось. Надо что-то предпринять, куда-то уходить. Опасность таилась в сонных улицах, в самом безлюдье. Она могла прийти каждый час, каждую минуту.

Посреди проулка, бороздя пыль, шел американский патруль. Впереди — штатский из русских, позади — капрал. Нет, сейчас уходить не следовало. Коваль вошел в сиявшую чистотой кухню, столкнулся со старушкой. По ее виду догадался, что она наблюдала за ним.

— А я думала, ушел, — просто сказала старушка. — Проходи.

— Андреем меня зовут. Фрол Гордеевич не говорил ли?

Старушка в ответ только пожала плечами — по жесту этому Коваль так и не понял, слышала ли она о нем. Потом хозяйка вышла в другую комнату. Через минуту бросила перед Ковалем ворох старой одежды.

— Скидай с себя форменку, — зачастила старушка, — звать меня Катерина Семеновна, а ты с деревни, с верхнелючевской заимки, вроде внук Тимка…

Екатерина Семеновна помяла бахрому полушалка, наброшенного на плечи, мелко перекрестилась.

— Поторапливайся!

Но как ни пытался Андрей натянуть на себя одежду маленького мастера, ничего не получалось: поминутно раздавался треск, и одежда ползла по швам.

— И в кого тебя такого угораздило? — огорчилась Екатерина Семеновна и куда-то скрылась.

Андрей решительно сунул в горящую печь свое форменное обмундирование и, стоя в нижнем белье, глядел, как пламя пожирало то, что было ему бесконечно дорого.

— Ну это, однако, впору будет, — входя, сказала Екатерина Семеновна. — На народное дело люди отзывчивы. Свата в первый день, как японы пришли, на судоремонтном расстреляли, сватья и отдала. «Пусть, — говорит, — носит да спуску душегубам не дает».

Андрей криво усмехнулся: «Вот тебе и конспирация». От Екатерины Семеновны не ускользнула эта горькая усмешка. Хитроватая искорка проскользнула в ее глазах.

— Не бойсь, не болтливы! Думаешь, не знаю, кого в дом принимаю? Фрол, уходя, сказал, а проверить надо. За нами, как за каменной стеной. Рабочей кости мы с Фролом. Ты не первый, десятки прошли через наши руки.

Другим тоном, суровым и деловитым, старуха добавила:

— Исподнее — в печь, не к чему оно тебе. Белье меченое, я его за свою жизню, ох, и перестирала. Мало ли что может случиться, они дошлые — враз поймут, что ты за птица. Скидай, скидай, не с девкой на свидании. Не жалей, что с возу упало.

Посмотрел Андрей на кортик и маузер, запечалился. Припомнилось восстание на крейсере в марте семнадцатого года, буйный митинг возбужденных моряков. В этот день он был избран в корабельный комитет. А на другое утро матросы принесли ему из капитанской каюты это оружие.

Поглядывая на невеселого Андрея, старушка достала машинную масленку и промасленную тряпку.

— Меня не проведешь, хороший мой! Вижу, каково тебе! Ну ладно, я штучки эти сама припрячу. Не беспокойся. Исправными в нужный час возверну.

Сухонькая рука погладила холодную сталь маузера.

— Лежи полеживай до поры до времени, — тихо шептала старушка, мелко крестя оружие. — Пусть ржа не пристанет, а пробьет наш час, службу верную русским людям сослужи.

Коричневый костюм преобразил Андрея. Старушка придирчиво оглядела его, поправила галстук, провела в горницу.

Хмурый вернулся домой Фрол Гордеевич. Жена всплеснула руками и обмерла на его груди.

— Где же, мой хороший, летывал? Вся извелась, тебя поджидаючи.

— Где летал, там меня нет. — Фрол Гордеевич скупо погладил плечо жены. — Будя, будя реветь-то, волчья сыть, голоден, как бродячий пес.

Екатерина Семеновна захлопотала. Фрол Гордеевич сел за стол, подпер рукой мохнатую голову. Из соседней комнаты вышел Андрей.

Фрол Гордеевич, откинувшись на спинку стула, закатился дребезжащим смешком.

— Да боже ж мой, вот обрадовал, язви тя, — вытирал он проступившие слезы. — Жив, Андрейка? Тебя и не признаешь, волчья сыть, купец или барин какой.

Вскочил, облапил Андрея, усадил рядом с собой.

— Сказывали заводские, будто ты да еще трое морячков вместе с Гаврилой Коренным у арсенальской стены концы отдали. Жив, волчья сыть! А Митрич-то беда как расстроился. Вот она, радость-то какая! А ну, мать, мечи пироги из печи. Надо Митрича упредить, он за тебя да за свою Наташку сильно беспокоился.

Екатерина Семеновна суетилась у раскаленной печки, поминутно оглядывалась на повеселевшего мужа. Тот сбросил тяжелые с подковами сапоги. Выгреб из кармана разные гаечки, шурупы, гвоздики, убрал их в шкаф. Повесил пиджак на гвоздь и, оседлав стул, постанывая от удовольствия, стал разминать колени.

— Делов, Андрюха, полон рот. Хотел в Никольск, волчья сыть, с Митричем податься, да не согласился он: «Без тебя, — говорит, — армии зарез». Попрощались мы с ним, а тут откуда-то леший вынес сыщика. Присох, как репей.

— Ишь, прыткий, — вмешалась Екатерина Семеновна, сердито сморкаясь. — Он в Никольск, а меня — в сорочье гнездо?

— Слыхала, без меня — армии зарез, — не без гордости продолжал Чубатый. — Вот я и говорю: стрелян-перестрелян волчище, а чуть не влип. Без малу двое суток меня один типец обхаживал: и так и сяк. И лаской, и добром, и деньгой.

Старый мастер легко прошелся босыми ногами по крашеному полу.

39
{"b":"269342","o":1}