— Едва свет погас, они, как тараканы, из всех щелей повылезли. Ну, да я не той иглой штопан! Жох сыщик, а меня, язви тя, не признал, зато я Мотьку Шимпанзе, волчья сыть, с первого огляда опознал. Наделает, гусь лапчатый, хлопот…

— Неужели жив ворон остался? — встревоженно спросила Екатерина Семеновна. — Ведь в девятьсот пятом под лед опустили…

— Плохо, видать, спустили, если вновь крылья расправил. Тринадцать лет не появлялся, а вот, скажи-ка, объявился. В Харбине, говорят, отсиживался.

— Ешь, ешь! — угощал гостя Фрол Гордеевич. — Еще напластаю, волчья сыть. В твоем деле, Андрейка, нужен не только разум, а сила и ловкость. Случаем, встанет поперек такой Мотька Шимпанзе, а у тебя дух-то есть, а тело-то слабо.

Фрол Гордеевич взял блюдце растопыренными пальцами и, надув щеки, принялся студить чай.

— А ты, мать, сходи баньку стопи, стосковалось тело по пару. Да смотри, листа смородинова не жалей, ну и богородской травки запарь…

— Знаю, знаю, отец! Не впервой, не молодожены.

— Да не забудь туесок кваску поставить. Пук крапивы сготовь, кровушка застоялась, полировка требуется.

Фрол Гордеевич отставил блюдце, искоса поглядел на Андрея и будто невзначай спросил:

— Вопросец есть, Андрей. Пачпорт покажи.

Закинул руки за спину и, зорко поглядывая на Андрея, следил, как тот рылся в боковом кармане, как вытаскивал зелененькую книжечку.

— Не так, Андрей. Смелее и проще, волчья сыть, надо действовать, независимее. По виду наметанный глаз сразу определит, что с гражданским документом ты не свычен: привык козырять — есть, так точно, будет сполнено.

Мастер достал очки в железной оправе и, раскрыв паспорт, читал долго, придирчиво вглядываясь в каждую букву.

— Плохой выработки пачпорт. Вот с такой-то оказией и проваливаются наши… Я в таких делах бит-перебит. Хоть и не партейный, а с пятого года по сей день с большевиками иду: дело общее, рабочее, иначе нельзя. Шесть годков из-за решетки глядел…

Андрей повертел в руках паспорт: печати и подписи — все как полагается.

— Все в порядке, думаешь? В спешке недоглядели, а ты не знаком с гражданским документом. Маху дали. Как же так? Такие ошибки опасны.

Фрол Гордеевич послюнявил пальцы, открыл хрустящие корочки паспорта.

— Вот слушай и мотай на ус. Пачпорт новый, бессрочный, выдан в пятнадцатом году. Что же он, у тебя или у кого другого за восемь лет в руках не бывал? Думаешь, так сойдет? Нет, там дураков не ищи.

— Н-да!

— Дальше. Выдан в Чите. А бывал ты там?

— Не приходилось.

— Во! Капкан — хлоп, волчья сыть, попробуй вырваться.

— Н-да!

— Вот гляди-ко сюда! Родился такого-то апреля, фамилия: Шестов. Так?

Андрей перечитал страничку и недоумевающе глянул на старика.

— Эх ты, волчья сыть, конспиратор! — Фрол Гордеевич в сердцах топнул ногой. — Военком, а загадку отгадать не можешь. Апрель по старому через «ять» пишется, а здесь что? Шестов — где твердый знак? Собаки с кашей, язви тя, съели? Чтобы тому, кто сработал этакую дрянь, околеть, не сходя с места.

— Бывают же у писарей описки…

— Нет, не бывают! — обрезал Фрол Гордеевич. — Знаешь, кто при царе на выписке сидел? Не просто писарь, а мастер, ему и вера и почет. Себя умнее их не ставь.

Фрол Гордеевич потянулся к чайнику. Нацедил чашку густого плиточного чая, пододвинул деревянную миску с малиной. И снова захрустели страницы зелененькой книжки в проворных пальцах мастера. Андрей настороженно ловил каждое его движение, как ученик на экзамене.

— Так, так! Значит, вы, господин Шестов, родились и проживали в Екатеринбурге?

Не успел Андрей сообразить, а старик уже присел рядом, захватил его руки в свои и дружелюбно воскликнул:

— Бывал, бывал там! Земляки — и сам я екатеринбургский.

Вошедшая Екатерина Семеновна хотела что-то сказать. Фрол Гордеевич приложил палец к губам и продолжал в дружеском снисходительном тоне:

— А ну, расскажите, каков Екатеринбург, где театр, какие и где магазины стоят…

Старик петушком пробежал по горнице, остановился перед Андреем, строгий и неумолимый.

— Ах, вот как! Плохо помните? Мы не спешим, господин Шестов, подумайте за решеткой, волчья сыть… Понял? Надо душой во все проникнуть, чувствовать каждую минуту, кто ты теперь есть. Надо забыть прошлую жизнь. Вот что такое конспирация! Дело не только в пачпорте. Назвался мичманом, будь мичманом, завтра попом — будь попом, забудь, кем ты был. Если этого добьешься — жить будешь, нет — пеняй на себя, никого, язви тя, не вини. Эдак-то!

— Хватит травить человека, — сострадательно заметила Екатерина Семеновна, — гляди, отец, он на себя не похож.

— Ничего! В учении тяжело, говорил Суворов, в бою легче.

Фрол Гордеевич бросил паспорт в огонь.

— В бане запру и ни шагу, пока новый пачпорт не принесу. Не вешай головы. Они хитры, но и мы не вислоухие. Документик будет настоящий. Только забудь, что ты Андрей Коваль, и тогда с богом в путь-дорогу.

В тесовой крохотной баньке висел плотный пар. Пахло смородиной и ландышем.

— Вот это да, язви тя! — почесываясь, восторженно восклицал Фрол Гордеевич. — Царская банька!

Сполоснувшись водой, залез на полок и, покряхтывая, хлестал себя веником до изнеможения. И когда стало трудно дышать, медленно сполз на пол, растянулся во весь рост, хватал широко раскрытым ртом обжигающий воздух.

— Сунь меня, Андрей, в лоханку, — просипел он. Андрей поднял его с пола и по самую шею погрузил в бочку с холодной водой.

— Не остыл бы.

— Что ты! Тело от этого молодеет, кровь полируется.

Вскоре багрово-красное распаренное тело старика покрылось гусиной кожей. Подрагивая от озноба, он обмотал мокрое полотенце вокруг головы, натянул матерчатые рукавицы и снова полез на полок.

— Подбрось черпачок, — нагнетая веником горячий пар на спину, попросил старик. — Еще, еще один!

Андрей с размаху выплеснул полное ведро кипятку на раскаленные камни. Клубящимися вихрями пар вырвался из печи и повис под потолком.

— Нет больше сил! — взмолился Фрол Гордеевич. Прыгнул в бочку с холодной водой. — Дай туесок, хлебну чуток кваску.

Отдышавшись, снова полез на полок. Андрей в два веника хлестал перевитое мускулами, распластанное тело старика, а тот от удовольствия и постанывал и покряхтывал.

Потом они долго еще сидели за столом около ведерного медного самовара.

— А еще вот что: Костю Суханова, сказывал Митрич, надо из тюрьмы вызволить. Наказывал по этому вопросу обсоветоваться с Верой, по кличке — Огонек, а где ее искать — неизвестно.

Оставив кружку, Андрей придвинулся ближе. Все яснее, отчетливее вырисовывалась перед ним сложная, многогранная деятельность подпольщика.

— И еще что-то говорил, да всего-то сразу не припомнишь. Делов невпроворот! Задачки нам Митрич такие задал, что сумление берет: одолеем ли? Щекотливые, занозистые вопросики поставил. Осилим ли?

Андрей встал из-за стола. Фрол Гордеевич устроил его в бане на ночевку, спустил пса, навесил на банные двери замок и полез на сеновал.

Перед рассветом в ворота сильно застучали. Фрол Гордеевич прислушался. Собака дружелюбно взвизгивала. Он торопливо спустился с лестницы, подкрался к воротам, приложил ухо.

— Кого, язви тя, носит по ночам? — тихо спросил он.

— Фрол Гордеевич, это я, Наташа!

— Хвостов не привела? — Нисколечко…

— Беги к водокачке, а я, волчья сыть, пригляжу. Как свистну, возвращайся.

Фрол Гордеевич осторожно открыл калитку. Взял за ошейник повизгивающего пса, присел у ворот на скамейку. На улице, окутанной легким туманом, безлюдно, лохматый пес, растянувшийся у ног, спокоен.

— Шарь, шарь! — толкнул его ногой старик.

Низко опустив морду, пес обежал улицу.

Через полчаса Наташа вбежала в дом. Старушка всплеснула руками: за плечами девушки торчал легкий японский карабин, талию стягивал ремень.

Фрол Гордеевич взял карабин и, поглядывая на озадаченную жену, одобрительно крякнул.