— Я так вас ждала! Как отец? Что с ним?
— Здравствуйте. Давайте знакомиться. Андрей Ковальский.
И он скупо рассказывал о Дубровине, о моряках, о битве за Владивосток.
— И все-таки отступаем, — с горечью сказала Вера. — Много людей погибло…
— Не отступаем. Отходим кормой назад. Так сказал боцман Коренной.
— Коренной? — удивилась Вера. — Он здесь?
— Ранен…
Вера наклонила голову.
— Гаврило Тимофеевич для нас близкий человек. Если бы не он, кто знает, что было бы с отцом в плену.
— Боцман крепче мореного дуба, не сдаст.
Оба поднялись со скамейки.
Переходя от клумбы к клумбе, делая вид, что рассказывает о цветах, Вера знакомила Коваля с последними событиями.
Слушая, Андрей засмотрелся на девушку.
— Трудно вам? — участливо спросил он.
Вера промолчала, сорвала пунцовую розу.
— Возьмите.
Коваль взял розу, простился, направился к калитке. Тревога за девушку охватила его. Не ошиблись ли товарищи, справится ли она, устоит ли? Такая нежная…
Проводив гостя, Вера заглянула в домик Кузьмича, где устроила спасенного юношу — красногвардейца Леньку Клеста.
— Лучше тебе, Леня? — спросила Вера.
— В лучшем виде все заживет, — весело отозвался Ленька Клест.
Пришедшая к раненому Агния Ильинична выпроводила дочь за дверь и стала кормить бойца бульоном.
ГЛАВА 32
На рассвете пробуждается городская тюрьма. Скрипят двери, из камер в коридор, из коридора на крутые винтообразные лестницы тянутся озябшие, исхудавшие арестанты с ведрами и ушатами.
Суханова поместили в тесной одиночной камере. Через несколько дней сюда же посадили Маслова — молодого рабочего с минного завода. Суханов хорошо знал его.
Маслов искоса посматривал на председателя Совета. Болезнь его быстро развивалась. «Удивительный человек», — подумал Маслов. Он не видел его унылым, опустошенным: все время находит для себя занятие. Вот сейчас собирается кормить голубей.
— Дай-ка хлебца.
Маслов не без сожаления протянул кусочек овсяного хлеба, треть их запаса до следующего утра.
— Гули, гули, гули! — позвал Суханов.
С крыши слетела голубка, стала склевывать крошки из протянутой за решетку руки.
— О себе бы подумал, — проворчал Маслов.
— А тебе, Гриша, крошек жалко?
— Не о себе думаю…
— А ты полагаешь, единственное счастье в еде? — поглядывая на сидящую на подоконнике голубку, спросил Суханов. — Счастье и в смехе, и в песне, и вот в голубях…
— Ну, пошел философствовать! — буркнул Маслов. — Оплошал ты. Без тебя трудно сейчас на воле…
Суханов закашлялся, сплюнул в парашу сгустки крови.
— Кусочек бы льда — горит внутри, — простонал он, растирая ладонью грудь.
Маслов уложил его на доски железной кровати, скатав пальто, подложил под голову. Затем подошел к двери, постучал:
— Эй, кто там?
Приоткрылся волчок.
— Передай начальнику, если сейчас же здесь не будет доктор, — объявим голодовку.
Только к вечеру появился доктор, осмотрел больного, покачал головой. С этого дня положение арестованного несколько улучшилось: появилось молоко, лекарства, по утрам забегал фельдшер.
Как-то вечером завизжал в ржавом замке ключ, распахнулась обитая железом дверь.
— Суханов, на свидание!
Его ввели в комнату для свиданий.
— Костя, родной мой! — Золотоволосая девушка, которую Суханов видел впервые, покрыла его лицо поцелуями. — Меня звать Наташа, — одними губами шепнула она.
— Близко стоять нельзя! — крикнул надзиратель.
Наташа сунула Суханову носовой платок.
— В теплой воде смочите.
В камере Суханов положил платок в миску с теплой водой. Маслов спиной заслонил волчок. Медленно проступали фразы, написанные бисерным почерком. Суханов перечитывал, запоминал каждое слово, каждую фразу. После этого вынул из воды платок и, по мере того как тот подсыхал, фразы одна за другой исчезали.
— Техника… — рассмеялся Суханов.
Маслов сел на кровать. Суханов вполголоса передал ему текст письма. В нем сообщалось о мерах, предпринимаемых подпольем для их освобождения, и самое важное: фамилия коммуниста, работающего в тюремной прачечной, — Цао Ди-сю и пароль.
И оттого, что с волей, наконец, установлена связь, оба повеселели. Настала ночь, но сна не было.
— Знаешь, Гриша, давай воззвание писать к владивостокской молодежи. Кстати, испытаем связного.
Суханов достал кусок графита, стал царапать на носовом платке.
Взвешивая каждое слово, экономя место, он писал «Воззвание Владивостокского Совета к русской молодежи Дальнего Востока».
Буква за буквой, слово за словом рождался призыв.
«Товарищи! Революционная молодежь Приморья! Ваша задача — разрушать тыл интервентов. Вы должны мешать продвижению поездов с войсками…»
Тихо, без обычного грохота открылась тюремная дверь. Вошел молодой казак в папахе с желтым верхом, в погонах подхорунжего, с четырьмя георгиевскими крестами. Из руки Суханова выпал графит. Маслов скомкал в пальцах носовой платок.
Подхорунжий усмехнулся.
— Нужна помощь? На меня рассчитывайте.
Он говорил горячим быстрым шепотом.
— Ты что, сдурел, паря? — озлился Маслов, сжимая кулаки.
— Не бойтесь, спят все — самое время.
Маслов оглядел статного подхорунжего.
— Волчья душа в тебе. Сам суди: порядочному человеку разве место в тюрьме? Знаем мы вашего брата!
— Ранен я был, вот начальство и послало сюда. Охрану несет команда выздоравливающих, а скоро на фронт… Документы уже готовят…
— Проваливай, проваливай, паря, — угрюмо посоветовал Маслов.
Подхорунжий невольно сделал шаг назад: столько презрения и гнева увидел он в его глазах.
— Не верите? Ведь я тоже русский…
Горло подхорунжего перехватила спазма.
Суханов вглядывался в лицо казака.
— Не обижайся, сам знаешь, какое время.
— Оно так, но доносчиком никогда не был. Все-таки поимейте в виду. Борис я Кожов — из Гленовской станицы. Пригожусь. Который день прислушиваюсь к вашим разговорам, тоска гложет, очи на лоб вылазят.
Рука подхорунжего сжала эфес клинка.
— Сестренку Нинку японцы повесили…
— За что?
Подхорунжий пожал плечами, не ответил.
— Эх, уж теперь-то моя шашка умоется в их крови…
Глаза казака зловеще сверкали.
Суханов переглянулся с Масловым, сказал:
— Вот если бы в баню, заела вошь… ну и бумаги бы…
— Устрою, завтра сведут. Все сделаю.
Подхорунжий захлопнул двери, забренчал ключами.
Вечером он повел арестованных в баню. В раздевалке их встретил старый китаец с седой косой. Он вполголоса сказал:
— Моя Цао Ди-сю! Вошка надо жарить?
Суханов показал глазами на гимнастерку. Китаец кивнул головой и, забрав грязное белье, ушел.
На следующую ночь подхорунжий снова пришел, принес бумагу и карандаш. Он рассказал о забастовке. Бастующие требовали освобождения депутатов Совета.
— Что делается во Владивостоке — не рассказать: как в котле бурлящем все прет через край. Попы молебны служат, а японцы на улицу нос боятся высунуть.
Казак вынул из кармана пачку махорки. Курили жадно, пока цигарки не стали жечь пальцы.
— Ухожу я, невмоготу, а следа нет… — сказал Кожов.
— Ищи и найдешь! По готовому следу настоящий охотник не ходит, — заметил Суханов.
— Это верно! Ну покедова, жив буду — встретимся.
— Помни одно: хочешь служить народу — действуй с умом и пользой. А так сгинешь без толку.
Через несколько дней правительство Дербера обнародовало решение об освобождении председателя Владивостокского Совета Суханова. Подкошенный туберкулезом, почти умирающий большевик не казался оккупационным властям опасным. Вместе с тем власти сочли нужным пойти на этот шаг, чтобы не вызывать излишнего озлобления у населения города.
ГЛАВА 33
Утренний ветерок рассеял туман, накрывший скалистые берега, брызнули лучи яркого летнего солнца.
