Расторопный Бубенчик поставил на стол самовар, блюдо с хлебом. На тарелках лежали тоненькие ломти колбасы, леденцы и жареная рыба.

Оглядев все это, Костров достал из шкафа бутылку вина, два яблока и плитку шоколада.

— На, держи! — сказал он, протягивая дочери шоколад. — Знаю, что ты у меня сластеныш, вот и приготовил.

— Еще какой! — подтвердила, зажмурившись, счастливая Наташа. — Ух, и вкусно!

— Приведи себя в порядок, сейчас гости придут.

Наташа подошла к зеркалу.

Костров кивнул Бубенчику, чтобы звал ожидавших его Кожова и Янди. Вслед за ними вошел и Андрей Коваль, разузнавший о появлении Наташи. Наташа обрадовалась, бросилась к нему, шепнула:

— Вера скучает, ждет.

Костров услышал слова дочери, улыбался. Весь этот день волшебно озарился для него с появлением дочери. После смерти Ольги он никогда и не предполагал, что может быть так счастлив.

Янди и Кожов смущенно переглядывались, не зная, как вести себя при этой радостной встрече.

— Это вы?! — удивленно сказала Наташа, подняв глаза на Кожова.

— Я, — скромно ответил Кожов.

Они несколько секунд смотрели друг на друга, вспоминая обстоятельства встречи в саду Невельского. Потом, неизвестно почему, Наташа смутилась, опустила глаза.

Радушным жестом Костров указал на стулья. Когда все расселись, он разлил по стаканам вино, поглядывая на дочь, на молодых людей, провозгласил тост:

— Давайте выпьем за молодость, за радости жизни, за ту жизнь, которая наступит, когда уйдет с нашей земли последний чужой солдат.

Мужчины выпили. Наташа подняла чашку к губам, стала мелкими глотками отпивать вино. Бубенчик легонько подтолкнул ее руку.

— Ганьбэй![37] — сказал он по-китайски и пояснил: — Ганьбэй, Наташа, дружбу делает; от него любовь сильнее горит; ненависть становится тверже черного дерева.

— Ты поэт, Бубенчик!

— Ты знаешь, что такое цзинь?

— Золотой цветок, — подсказал Костров.

— Так, — подтвердил Бубенчик. — Русский народ похож на цзинь, который вырос и расцвел на камне, брошенном в знойную пустыню. Его ломал ветер — не сломал, смывал ливень — не смыл, солнце жгло — не пожгло, страшный тайфун наседал, он и ему не покорился.

Кожов, внимательно выслушавший Бубенчика, неожиданно для всех выпалил:

— Наташа и есть цзинь!

Девушка смутилась, укоризненно глянула на бравого казака.

После завтрака Костров уехал в только что сформированное подразделение боевых тачанок.

Долго в эту ночь не могла уснуть Наташа. В голове у нее все перемешалось: только что пережитые опасности, встреча с отцом, приветливые люди, которые рады за ее отца и за нее.

Не спал и Костров. Он то расспрашивал дочь, то горевал о смерти Фрола Гордеевича, то рассказывал о людях, которых знала Наташа, то вспоминал Суханова.

В полночь из шифровального отдела принесли донесение Веры. Откладывая страничку за страничкой, Костров читал летопись подпольных дней оккупированного Приморья. Вера подробно день за днем описывала деятельность интервентов. Много ценных сведений сообщала девушка о замыслах интервентов, об их агентурной сети в Чите и Хабаровске.

Наташа проснулась поздно. Уже солнце заливало комнату, из раскрытого окна тянуло полдневным зноем.

— Да-а, — целуя дочь, озабоченно произнес Костров. — Нерадостные вести ты, Натаха-птаха, привезла.

За завтраком Наташа сказала:

— Андрей предлагает мне поступить в депо. Буду на фрезере работать и с молодежью заниматься. Ты как?

— Тяжеловато будет… Впрочем, решай сама, тебе виднее.

Приоткрылась дверь. Бубенчик с таинственным видом поманил Наташу во двор. Здесь, под тополем, был привязан олененок. Словно вытканная золотом попона с белыми цветами, блестела его шерсть.

— Хуа-ла по-китайски, — пояснил Бубенчик. — Олень-цветок.

Олененок, глядя на подходивших к нему людей, вытянул шею, потянулся к ним, ожидая подачки. Наташа вернулась в дом, взяла кусок хлеба, стала кормить олененка.

В распахнутые настежь ворота въехал Кожов. Заметив Наташу и Бубенчика, направился к ним.

— Иди-ка, тебя там ищут, — бесцеремонно распорядился Кожов, требовательно глядя на Бубенчика.

— Кто ищет? Зачем ищет? — удивился Бубенчик.

— Не знаю, какой-то командир.

Наташа обхватила нежную шею олененка, прижалась к ней пылающей щекой.

Бубенчик, глянув на нее и переведя взгляд на Кожова, тотчас сообразил, в чем дело.

— Твоя, Бориска, не сердись. Наташа — моя товариса, я люблю ее…

— Думай, что говоришь, — резко оборвал Кожов, сжимая рукоять нагайки.

Бубенчик, ухмыляясь, ответил:

— Умная человека доказывай словом, глупая — нагайкой…

Когда он ушел, Наташа отстранила олененка, сказала:

— Не надо быть таким… грубым. Бубенчик хороший товарищ…

— Я ничего… — отозвался Кожов.

— Спасибо тебе, что ты меня выручил там, в городском саду…

Кожов ничего не ответил, слез с лошади, стал гладить олененка. Тот облизал его руку, потянулся к лицу. Кожов прижался губами к мягкой шерстке.

— Ехать надо, ждут меня, — неожиданно проговорил он.

Наташа, видимо, хорошо поняла его. Вынув из кармана алую ленточку, она вплела ее в конскую гриву.

Они постояли еще рядом, не глядя друг на друга. Потом Кожов вспрыгнул в седло.

— Прощай, Наташа!

— Прощай, Борис!

Давно уже стих стук подков, а взволнованная девушка все вслушивалась, словно ожидая, что казак повернет коня, вернется.

А над Амуром все плыли и плыли лохматые облака.

Как-то ночью на привале Тихон Ожогин невзначай услышал разговор сидящих вокруг костра бойцов.

— Если бы не она, не Галя, — говорил костлявый боец с сабельным шрамом через все лицо, — не жить бы нашему комбригу.

— Многих она выходила. Не она — и надо мною шумел бы дубок, — подтвердил и другой боец.

— Скажу вам, други, по секрету: любит комбрига Галя, — вмешался еще один из сидящих у костра.

— Хорошая пара, дай бог им счастья, — прогудел Волочай. Тихон узнал его по голосу.

Тихон отошел в сторонку в глубоком раздумье. Вот она, какова жизнь, от человеческих глаз ничто не укроется — молва, как морская волна.

После этого он остро почувствовал, как дорога ему Галя. Захотелось увидеть ее.

…А для Гали это была особенно трудная ночь. Одного за другим привозили тяжелораненых. Хирург, прибывший в полевой лазарет из Хабаровска, оперировал их. За короткое время он многому научил Галю — она стала неплохой операционной сестрой.

Освободилась она только на рассвете. Перед тем как идти отдыхать, решила посидеть немного у опушки леса на поваленной сосне.

Стояли солнечные дни. По берегу речушек, по увалам, по еланям лиловым огнищем расплескался цветущий багульник. Цепкие стебли хмеля и вьюнков вились вокруг стволов вековых лип.

Казалось Гале, что все это море лесного огня вот-вот охватит зеленую стену ельника, разольется пожаром по тайге и вместе с ним сгорят навсегда ее невеселые думы, засохнут так не ко времени распустившиеся в ее душе весенние цветы.

Бесшумно подошел Тихон Ожогин. Галя вздрогнула от его голоса:

— Я пришел к тебе…

Галя подняла взгляд и тут же опустила его: столько любви и ласки было в глазах Тихона.

— Как твоя рана?

Тихон беспечно махнул рукой.

— Прости меня, со зла я в тот раз…

— Хороший ты, Тихон…

— Галя, родная, не могу я…

— Обожди, Тихон… В жизни не все просто…

Галя поднялась на ноги.

На сердце у Тихона было тревожно, беспокойно, что-то от прежних лет уловил он в голосе любимой женщины.

— Сегодня двое парней умерло… Хороших парней… Матери плакать будут, сердце у них кровью обольется… — сказала Галя.

— Многих из нас, Галя, ждет такой удел… Никто не знает, что через минуту будет… Война…

— Война-а! — как эхо, повторила Галя, и пальцы ее задрожали.

— Не могу я без тебя… — повторил Тихон.