С другого конца деревни послышался стук копыт. По дороге в облаке пыли неслась верхом на лошади Женька Дубцова. Лицо ее было празднично оживлено, волосы развевались, и она сейчас была гораздо красивее, чем на пляже со своими ресницами и перманентом. Она неслась прямо на толпу, и отдыхающие испуганно отпрянули к обочине, и деревенские тоже отошли в сторонку, только Марина Федоровна осталась на месте, а Ваня вышел вперед. Мне показалось, что лошадь сейчас налетит прямо на него. Но Женька осадила лошадь. Та повела мордой и виновато затопталась на месте.

— Ты что хулиганишь! — сказал Ваня. — Слезай.

Он подошел к Женьке, схватил ее за руку и стащил с лошади. Женька свалилась, но сейчас же вскочила на ноги и завопила:

— A-а! Знаю, чего ты ее защищаешь! В Зинку влюбился! Небось, она рада за председателева сына выйти! Да не будет по ее!

— Дура! — крикнул Ваня. — Замолчи!

— Чего мне молчать-то? Она там с отдыхающими путается, а ты как теленок…

— Н-на!

Тихий Ваня отвесил сестре такую оплеуху, что Женька, схватившись за лицо, упала на землю. Отдыхающие возмущенно ахнули.

И сейчас же на крыльцо вышел сам председатель. Может, он наблюдал в окошко за происходящим и вот теперь понял, что наступило время вмешаться. Он был деловит и спокоен.

— Ну-ну, Иван, Женя, давайте в дом, быстро. Что это вы на людях устраиваете? Что про вас люди могут подумать? А ты, — он спустился с крыльца и подошел к притихшей, словно вдруг смертельно уставшей Марине Федоровне. — Чего разоряешься? Пришла бы, попросила по-хорошему. Неужели бы я тебя не отпустил?

— Теперь-то отпустишь, — устало ответила Марина Федоровна. — Да ведь помер Кузьма-то… Помер в больнице…

— Ладно, пойдем в дом, поговорим, — ответил Дубцов. — Я тут ни при чем. Ты меня не виновать. А держать я тебя не стану. Уезжай от греха.

Женька поднялась с земли и, держась за скулу, тихо шмыгнула в дом. Ваня подошел к лошади, взял ее за свисающий повод и повел в ту сторону, откуда прискакала Женька.

Дубцов вошел в дом, за ним — Марина Федоровна и Таня. Дверь закрылась, тогда тихо заговорили деревенские женщины:

— Отмучился, стало быть, Кузьма Григорьич…

— Марина-то, бедная, безутешная… Лицом почернела…

— Теперь к свекрови уедет… Там квартера. На фабрику пойдет…

— Ясное дело… Теперь чего ей…

Так, переговариваясь, они медленно расходились. И отдыхающие все разошлись. Я обнаружила, что одна стою возле дома Дубцова и в руке у меня пустые судки. Совсем про них забыла. Теперь еще предстоит объясняться с мамой.

Но мама не рассердилась, когда я сказала, что разлила обед. Она, оказывается, стояла среди отдыхающих и все видела и слышала. Теперь она обсуждала с подругами на крылечке, как помочь Марине Федоровне. Валентина Ивановна предложила собрать немного денег и одежду. Все с энтузиазмом ее поддержали.

Через два дня Марина Федоровна уезжала. Дубцов проявил благородство — разрешил Ване довезти ее с детьми до самого Подольска.

Ваня заехал сначала в Ярцево, где у Марины Федоровны оставались какие-то вещи, а потом вместе с нею и Манькой вернулся в Дровнино. Он сидел за рулем и ждал, пока Марина Федоровна попрощается со своими односельчанами. Манька сидела в кабине рядом с Ваней и из открытой дверцы наблюдала, как мать целуется с окружившими ее женщинами, со стариком, нашим соседом, с Пелагеей Петровной. Лицо у Маньки было счастливое. В руке — вафля. У березы стояла Зинка в своем белом халате и тоже смотрела на мать.

Таня, в мужском пиджаке с подвернутыми рукавами, сидела в кузове, в самом углу, на узле с вещами. Кроме этого узла был еще небольшой сундучок, перевязанный крест-накрест веревкой. Таня вглядывалась в тот конец деревни, где когда-то стоял их дом.

Марина Федоровна обернулась к Зинке и сделала к ней шаг, другой… Они обнялись и замерли. А женщины стали утирать слезы.

Зинка, наконец, отстранилась от матери, сквозь рыдания произносила какие-то слова, но их невозможно было разобрать, потому что и Марина Федоровна плакала, и женщины вокруг подвывали, и этот негромкий вой напоминал протяжную песню.

— Мама, — спросила я. — А почему Зинка с ними не едет?

— Разве я тебе не говорила? — ответила мама. — Ее Нина Павловна берет с собой в Москву. Она как раз искала домработницу.

Появилась большая группа отдыхающих из дома отдыха. Впереди шел Сережа с волейбольным мячом. На ходу он стукал его о землю, и из-под мяча облачком вылетала пыль. Рядом с Сережей шла Искра в своем нарядном матросском костюмчике, за ними — вся наша волейбольная команда и несколько болельщиков.

Компания приблизилась к грузовику, и Сережа обратился к Ване Дубцову:

— Подкинь до Михайловского. Ты же все равно через Михайловское едешь.

— Садитесь, — сказал Ваня.

И вся компания весело попрыгала в кузов, завозилась там, устраиваясь. Искра села на сундучок и расправила на коленях юбочку. Сережа — прямо на дно, у ее ног.

— Ну, поехали позориться!

— Может, мы сами им сухую сделаем!

— Да, жди!

— Паникеров на фонарь!

Искра увидела меня на крыльце и крикнула:

— Поехали с нами!

— Поехали! — поддержал Штейн. — Будешь нас идейно вдохновлять!

Мама сказала:

— А что? Поезжай! Почему не проехаться с компанией?

Я поставила ногу на колесо, а другую перенесла через борт. В кузове было тесно от сидящих, но Штейн подвинулся, потеснил других, и я втиснулась между Штейном и Сережей. Моя нога коснулась ноги Сережи.

— Все, что ли? — спросил Ваня.

— Все! Поехали!

Марина Федоровна в последний раз обняла Зинку и села в кабину, посадив Маньку на колени.

Ваня захлопнул дверцу, включил мотор. И сейчас же волейболисты грянули жизнерадостным хором:

Пыля и распугивая кур, машина доехала до околицы и свернула на дорогу, ведущую в сторону Михайловского. На повороте тряхнуло, и это было началом жуткой пятикилометровой тряски. Но это было прекрасно, потому что каждый толчок теснее прижимал меня к Сереже, и близость его мускулистого загорелого тела остро волновала меня. И чтобы ничем не выдать этого своего волнения, я вместе со всеми радостно драла глотку:

Нас сняли с четвертого урока, с истории, и когда мы, пятеро, оставив в партах портфели, шли в сопровождении секретаря нашей комсомольской организации Ляли Розановой с третьего этажа вниз по лестнице, снизу, из учительской, поднимался историк с журналом и, увидев нас, остановился и спросил: «В чем дело?» Ляля объяснила, что она ведет нас в райком комсомола, что нам назначено на одиннадцать тридцать. Анатолий значительно помолчал, вкладывая в паузу чувство уважения к предстоящему событию, но и осуждения по поводу того, что мы пропустим его урок.

— Ну, что ж поделаешь, — сказал он, соединив эти два чувства в одно. — Желаю успеха.

Было удивительно тепло для начала ноября, мы шли без пальто, в коричневых платьях с белыми воротничками и черных фартуках с перекрещивающимися на спине широкими лямками-крылышками. Была у кого-то идея надеть сегодня белые фартуки, но отпала: вдруг кого-то не примут! И как эта не принятая (каждая прикидывала на себя) будет выглядеть в праздничном фартуке?

Все мы боялись, но в разной степени. Меньше всех — Наташка Северина: она была отличница, проводила в классе политинформации и могла бы еще в прошлом году вступить в комсомол, но ей тогда еще не исполнилось четырнадцати лет.