Я слезла с постели, подбежала к окну и ахнула: куда девались грязь, лужи, изъезженные телегами слякотные болота! Всё было в снегу: крыши домов, завалинки, улица. А снег все шел и шел, ложился на подоконник, а на стекла легли первые морозные узоры.

Маринка стояла, уже одетая в шубку и валенки, и притоптывала от нетерпения: ждала, когда ее выпустят на улицу.

— Мама, отопри! — просила она. — Чё ты мне дверь не открываешь?

— Чё, чё! — передразнила тетя Лена, — сейчас, видишь, иголку потеряла.

Она нашла иголку, выпустила Маринку во двор, вернулась в комнату и остановилась у окна, глядя, как падает снег.

— Вот и год пролетел, — сказала она, — а конца все не видно…

Шура с утра ушла на рынок менять. Витя еще спал — было воскресенье. Его сапоги с торчащими из них портянками стояли у двери, как два верных пса: ждали, когда их хозяин проснется. Я сама оделась и вышла. Посмотрела в сторону сарая. Мальчишки на крыше пуляли друг в друга снежками. Алька у щели махнула мне в сторону ворот: айда на улицу!

За воротами мы с Алькой стали подставлять ладони падающим снежинкам. Они ложились на ладони, мы не успевали их разглядеть — они очень быстро таяли на теплых ладонях, после них оставалась чистая капелька. Мы запрокидывали лица, ловили снежинки языком.

— Смотри, твой брат, — сказала Алька.

Я оглянулась и увидела Витю в новых сапогах, выходящего из наших ворот. В одной руке он нес два пустых ведра, а другую руку, как и мы, подставлял падающему снегу. На мягком снегу отпечатывались следы его сапог. Навстречу ему от колонки медленно шла Ксюша с коромыслом на плечах. Серый платок сполз с ее головы, и снег падал прямо на светлые косы, уложенные короной. Она поравнялась с Витей, он ей что-то сказал, она засмеялась и прошла мимо. Он посмотрел ей вслед. И когда повесил ведро на кран и пустил воду, то смотрел не на воду, а на Ксюшу, так что вода перелилась через край и хлынула на снег. Витя отставил ведро, повесил на кран второе, а Ксюша вдруг остановилась, сняла с плеч коромысло и поставила ведра на снег. Наверно, устала. Тогда Витя закрыл кран, оставил у колонки полные ведра и подошел к Ксюше. И они о чем-то заговорили. Потом Витя поднял на плечо коромысло с полными ведрами и понес. Но он не умел носить воду на коромысле. Ведра качались, и вода выплескивалась. Ксюша смеялась и протягивала руки, чтобы отобрать у Вити коромысло, но он не давал. Потом отдал коромысло, а ведра понес в руках. Они шли рядом, говорили о чем-то и смеялись. У ворот они остановились. Ксюша несколько раз бралась за щеколду, но не входила, а продолжала стоять и разговаривать с моим братом. Мы с Алькой издали смотрели на них, но они нас не замечали.

Внезапно калитка резко отворилась.

— А ну, домой! — приказала бабушка. — Поросенок некормленый, а она тут нехристей приваживает!

Она втащила Ксюшу во двор, внесла ведра, калитка захлопнулась.

Витя постоял немного у запертой калитки, посмотрел по сторонам, словно вспоминая о чем-то.

— Ведра у колонки оставил, — напомнила ему Алька. Витя вернулся к колонке, взял ведра и понес их домой.

Мы не успели запастись дровами до наступления морозов. По утрам в комнате было так холодно, что пар шел изо рта. Шура разжигала керосинку, готовила, а нас с Маринкой укутывала в одеяла поверх одежды и сажала поближе к керосинке. Иногда доставала какие-то доски и топила печку. Гулять не выпускала: боялась сыпного тифа.

Страшное слово «сыпняк» стало часто повторяться: соседская девочка заболела сыпняком. Женщина через двор умерла от сыпняка, двое детей осталось. У Горюновых дети заболели сыпняком.

Маринка заболела. Старенький доктор, который в прошлую зиму лечил меня от свинки, сказал, что у Маринки корь.

— Слава богу, что не сыпняк, — сказала тетя Лена. Она сама еле ходила: у нее был грипп. Она завязывала нос и рот косынкой, чтобы нас не заразить. И все равно я заразилась от нее гриппом, а от Маринки корью. Мне было очень плохо, я задыхалась, меня мучили кошмары. То мне казалось, что я ослепла, то в меня целился из ружья фашист. Я с криком вскакивала, сбрасывала одеяло, и каждый раз мама или Шура успокаивали меня, давали попить, укрывали потеплее.

— У меня сыпняк? — спрашивала я.

— Корь, — отвечала Шура. — Тоже не подарок.

Однажды я услышала глухой стук топора во дворе. Привезли, наконец, дрова.

Анна Васильевна, с красным от мороза лицом, внесла в комнату припорошенную снегом охапку поленьев и с громким стуком опустила на пол у печки. Вскоре в печке заплясал огонь, затрещали дрова, и в комнате стало так тепло, что я вылезла из-под одеяла и села на постели. Голова у меня кружилась от слабости, но мне было весело, захотелось играть, и я поняла, что это я начала выздоравливать.

А когда я, наконец, выздоровела, оказалось, что мне не в чем выйти на улицу — валенки стали малы.

Прошло еще много дней, прежде чем Шуре удалось обменять на рынке мои валенки на другие, побольше, и мне разрешили выйти погулять.

В один из дней нашего с Маринкой долгого домашнего заточения к нашей соседке тете Лиде, которая со своим мужем тоже снимала комнату в доме Анны Васильевны, приехала из Ленинграда мать.

Когда я в первый раз увидела Софью Леонидовну, я испугалась. Никогда мне еще не приходилось видеть таких исхудалых людей. Она ходила, держась за стену, голова ее тряслась, как будто Софья Леонидовна все время кивала.

— Мама, почему она такая? — спросила я.

— От истощения, — ответила мама. — В Ленинграде голод. Такой голод, что многие умерли. Немцы окружили город со всех сторон и не пропускают машины с продуктами. Там блокада, понимаешь?

— Понимаю, — ответила я.

Мне Марик рассказывал про блокаду. У него в Ленинграде осталась бабушка, которая выучила его и Левку читать, писать и говорить по-французски.

Когда Софья Леонидовна пришла к нам и увидела Барсика, который грелся у печки, она подошла к нему и стала гладить.

— Как он похож на моего Ваську, тоже сибирский был кот, — сказала она.

— А где он сейчас? — спросила я.

— Убежал. Мне нечем было кормить его, и он убежал.

— А у одного мальчика с нашей улицы, — сказала я, — бабушка живет в Ленинграде. На Литейном. Она им все не пишет и не пишет. Она, наверно, умерла от голода.

Софья Леонидовна молча гладила Барсика.

Тетя Лена нарезала хлеб тонкими ломтиками, поставила блюдечко с мелко-мелко наколотыми кусочками сахара, налила в чашки кипятку и сказала:

— Садитесь, Софья Леонидовна, выпейте кипяточку. И вы садитесь, — приказала она нам с Маринкой. — Только, пожалуйста, не задавайте глупых вопросов. Вы видите, Софья Леонидовна плохо себя чувствует.

Мы сели к столу. Софья Леонидовна взяла ломтик хлеба и, прежде чем откусить, долго смотрела на него. Глаза ее заволоклись слезами, она торопливо вытащила из кармана платок и вытерла глаза.

— Не обращайте на меня внимания, — сказала она. — Это от слабости… Извините.

В эту долгую, холодную зиму Софья Леонидовна приходила к нам почти каждый вечер.

Она останавливалась на пороге и говорила со смущенной улыбкой:

— Разрешите мне посидеть у вас. Что-то мне неуютно в нашей комнате. Никак не могу найти общего языка с зятем.

Зять — это был муж тети Лиды, высокий, толстый дядька, которого мы с Маринкой побаивались и не любили.

Мы радовались, когда к нам приходила Софья Леонидовна. Она садилась у печки на низенькую скамеечку, а мы — у ее ног, на коврике.

Софья Леонидовна рассказывала нам про Робинзона Крузо и его друга Пятницу, про мальчика Нильса и его путешествие с дикими гусями, про Золушку и про гадкого утенка, который оказался прекрасным лебедем. Мы с Маринкой сколько угодно могли ее слушать.

И наконец-то я научилась читать и писать. И не только я, но и Маринка, хотя ее не учили, она сама садилась напротив нас с Софьей Леонидовной и смотрела, как пишутся буквы. И научилась. Только она их писала наоборот, потому что сидела с противоположной стороны, и позже ей пришлось переучиваться.