Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Но занавес раскрылся, и я не выдержала, стала смотреть.

Мама сидела за столом перед самоваром и пила чай. Она прихлебывала, звучно откусывала сахар, утирала пот и ехидным голосом рассказывала своему соседу, как она обрезала электрические провода у квартиранта с первого этажа за то, что он перерасходовал лимит. Эта противная тетка ничуть не была похожа на мою маму, и я решила: если сосед опять спросит — ни за что не признаюсь.

Но сосед не спрашивал. Он, видно, забыл про меня. Он смотрел на сцену и смеялся. И все в зале смеялись, глядя на маму.

Стоило маме произнести фразу, как зал тут же начинал хохотать.

Пришел квартирант с первого этажа, тот самый, у которого управдомша перерезала электрические провода. Он просил починить провода, а управдомша повернулась к нему спиной, повесила через плечо противогаз и стала ворчать, что вот, слабые интеллигентные женщины, вроде нее, дежурят на крыше, тушат зажигалки, а некоторые здоровые мужчины отсиживаются в тылу и жгут электричество. Мама со своим грубым хриплым голосом, красным носом и резкими жестами до того была в эти минуты не похожа на слабую интеллигентную женщину, что зал опять разразился хохотом.

Несчастному квартиранту стало жарко. Он снял пальто и остался в военной гимнастерке, к которой были приколоты два боевых ордена. Управдомша повернулась, увидела на груди квартиранта ордена, и у нее сделалось такое выражение лица, что даже я не выдержала и засмеялась. А мой сосед так и закатился от смеха. Он вытирал глаза носовым платком, крутил головой и притоптывал здоровой ногой.

Никогда я не думала, что моя мама может так всех смешить. Когда она дома при свете коптилки учила эту самую роль, мне нисколько не было смешно. А сейчас я смотрела на нее и не могла удержаться от смеха. Как это так у нее получается?

В зале все время хохотали, и маме даже иногда приходилось замолкать, чтобы дать залу немного успокоиться, а то слов не было слышно.

И когда пьеска кончилась, в зале такое началось, что из первого ряда встал пожилой человек в белом халате и крикнул:

— Тише, товарищи! Не забывайте, что на третьем этаже у нас тяжелораненые!

Только тогда аплодисменты и крики стали затихать.

Я потянула за рукав моего соседа. Он обернулся ко мне, и я сказала:

— Это моя мама управдомшу играла!

— Да ты что?! — изумился сосед. — Нет, правда?! Вот это мама!

Он толкнул другого раненого, сидевшего впереди, и сказал, кивая на меня:

— Слышь, Серёга! Это вот ее мама управдомшу играла!

— Здорово! — сказал Серёга. — Давно так не смеялся. Вот это талант, я понимаю!

Он сказал что-то своим соседям, и они стали оборачиваться ко мне, и через минуту многие уже знали, что это моя мама играла управдомшу. Раненые спрашивали, как меня зовут, гладили по голове, а я сидела счастливая и купалась в славе своей мамы.

Объявили антракт, многие ушли в коридор курить, а мой сосед остался, потому что я сказала, что мама, наверно, за мной сюда придет. Он сказал, что хочет посмотреть, какая моя мама не на сцене, а в жизни. Оказалось, что он тоже из Москвы и до войны выступал в заводской самодеятельности, играл на баяне.

Ко мне подошла женщина в белой косынке с красным крестом.

— Пойдем, — сказала она, — тебя там ждут.

Я удивилась и пошла за ней. Мы прошли по коридору и вошли в комнату, где переодевались и гримировались артисты. Мама, уже разгримированная, в обычном своем платье с белым воротничком и в серой вязаной кофте взяла меня за руку, вывела в коридор и сказала:

— Пойдем скорее.

— Куда?

— Как куда? Домой.

— А второе отделение?

— Я там не занята. У меня вечером спектакль.

— Ну, мама! — стала я просить, — пойдем в зал! Хоть на немножко!

— Зачем?

Не могла я ей сказать, что мне хочется похвастаться ею перед зрителями. А они и так уже узнавали маму, подталкивали друг друга и поглядывали с любопытством.

— Неудобно. Смотрят! — сказала мама и чуть не силой вытащила меня из госпиталя.

У прохожих на улице были невеселые, озабоченные лица. На остановке трамвая стояла большая очередь. Трамвая долго не было. Две женщины в очереди раздраженно переругивались.

Мама сказала:

— Опять сводка плохая… — и тяжело вздохнула.

Ордер на сапоги

Осень была ненастная — целыми днями шли дожди. На нашей улице грязь была такая, что в ней увязали лошади. Витя кашлял, у него часто болело горло, и он обматывал шею шарфом. Он уже не казался мне таким красивым, как раньше. Он очень похудел, а нос распух и покраснел от постоянного насморка. Руки у него были в ссадинах и заусенцах, ботинки от постоянной сырости совсем развалились, так что приходилось обвязывать их веревочками. Мама запихивала в Витины мокрые ботинки комки газеты и ставила на печку. Но печь не каждый день топили — дрова экономили. За ночь ботинки не успевали просохнуть, и Вите приходилось надевать по утрам сырые ботинки.

Мама и Шура сбились с ног, разыскивая для Вити сапоги. Но на рынке за сапоги просили слишком много, у нас таких денег не было, а в распределителе обувь и одежду давали только по ордеру, специальному разрешению, которое можно было получить только по блату. Блат — это нужное знакомство. А у нас его не было.

Как-то пришли к нам Витины московские друзья — Кирка и Егор. Они сели за стол, выпили с нами чаю, а потом Кирка вдруг сказал:

— Володю Антокольского убили.

Мама вскрикнула. Витя стал молча ходить по комнате взад-вперед и так сжал зубы, что под щеками у него начали перекатываться желваки.

— Совсем мальчик… — говорила мама. — Какой чудесный, какой способный мальчик!..

Я очень хорошо помнила Володю. Из Витиных товарищей он мне нравился больше всех. Он, хоть редко, но обращал на меня внимание и даже один раз катал на велосипеде. И в тот день, когда старшие ребята не дали мне мороженого, он за меня вступился. Нет, Володю не могли убить! Наверно, его тяжело ранило, так, что все решили: он умер. Но потом его вылечат.

— Мы с Сережкой послезавтра уезжаем, — сказал Егор.

— Что, вызов пришел? — спросил Витя.

— Ага. Мне в артиллерийское, а ему — в авиационное. Он тоже хотел зайти попрощаться, но не смог — мать переживает…

— Понятно.

В этот вечер меня не торопили спать, и я сидела со взрослыми и слушала их разговоры. Они вспоминали разные смешные случаи из довоенной жизни, но почему-то всем было не смешно, а грустно. Егор прочитал:

Сегодня ты не слышал тостов,
Не пахло в воздухе вином.
Мы вечер просидели просто
В краю далеком, неродном.

— Экспромт? — спросил Витя. — Неплохо.

Кирка, уходя, сунул Вите в руку какую-то бумажку.

— Вот, бери, — сказал он. — Мне в театре выдали, а у меня еще старые хорошие.

— Что это? — спросил Витя.

— Ладно, после разберешься, — ответил Кирка.

Бумажка, которую оставил Кирка, оказалась ордером на сапоги.

На следующий день мама пошла в распределитель и вернулась оттуда с новыми кирзовыми сапогами. Шура сшила Вите теплые байковые портянки. Вечером, придя с работы, Витя замотал ноги в портянки, надел сапоги и, стуча по полу подошвами, прошелся по комнате. Все, кто был дома — мама, Шура, хозяйка Анна Васильевна, тетя Лена с Маринкой, — все сошлись полюбоваться новыми сапогами. Должно быть, в них Вите было очень удобно, потому что он даже меня, наконец, заметил и спросил:

— Что? Завидно? — и не больно дернул за косичку.

И я закрутилась, завизжала от радости, что старший брат снизошел до меня.

Перед сном Витя поставил сапоги рядышком возле вешалки, погладил черные матовые голенища и сказал:

— Этого я Кирке никогда не забуду.

Вторая зима

Утром я проснулась от возгласа тети Лены:

— Нет, вы только посмотрите, какая красота!

11
{"b":"268707","o":1}