— А вот слабо тебе кинуть вниз корку!

Мишка сейчас же привстал со стула и швырнул вниз корку от мандарина.

— Дурак! — испугалась Аня. — Сейчас там заорут.

Но внизу никто не заорал.

— Не попал, — разочарованно сказал Мишка и замахнулся, чтобы бросить еще одну корку. Аня треснула его по руке. Корка выскочила из Мишкиной руки и упала вниз. Я засмеялась. Мишка обернулся ко мне и сказал:

— Чего ржешь? Спорим, слабо кинуть!

— А вот не слабо!

— Ну, кинь!

Я зажмурилась и кинула. Мишка перевесился через барьер и отпрянул:

— Там какой-то военный мне кулаком погрозил! — сказал он испуганно.

Вернулись дядя Толя с Валей.

— Дуэли еще не было? — озабоченно спросила Валя.

— Ничего еще не было, — ответил Мишка.

И мы опять стали смотреть на сцену. А там всё пели и пели. Хуже всего, что мне захотелось туда, откуда только что вернулась Валя. Но я стеснялась сказать об этом дяде Толе. Он так внимательно слушал. Даже глаза закрыл. Я стала притоптывать ногами. Дядя Толя открыл один глаз и сказал:

— Брось дурака валять.

Но я ничего не могла с собой поделать. Притоптывала и тоненько-тоненько скулила, вот так: и-и-и!..

— Да вы что, дома не успели, что ли? — догадался дядя Толя. — Пошли! И остальные уж давайте заодно.

— Я еще не хочу, — сказала Аня.

— А я вообще никогда не хочу! — гордо заявил Мишка. Когда я, радостная и довольная, снова заняла свое место в ложе, Валя сказала:

— Вы ничего интересного не пропустили: дуэли еще не было. Дядя Толя, я забыла: Евгений убьет Онегина, или Онегин Евгения?

— Евгений Онегина. То есть наоборот. Тьфу! Дайте же мне, наконец, послушать!

Я заметила, что у Мишки на коленях совсем не осталось мандариновых корок, а раньше лежала целая кучка.

— Ты что, все корки вниз покидал? — спросила я.

— Он их сожрал, — ответила Аня. — Я ему говорю: «Слабо тебе их сожрать!» Он и сожрал. Он на «слабо» что хочешь сделает.

Мишка сидел с выпученными глазами и с высунутым языком и дышал часто, как собака. Мы с Аней стали по очереди дуть Мишке на язык, чтобы охладить его. Дядя Толя дернул меня за косу, а Аню щелкнул по затылку. Мы притихли и уставились на сцену. А там все пели и пели. У меня затекла спина, а тут еще Валя привалилась ко мне и громко засопела. Я отпихнула ее, но через минуту она снова начала наваливаться на меня.

— Ты хоть не храпи, — попросила я. — А то я и так ничего не понимаю.

— Я храплю, потому что у меня гланды, — объяснила Валя. — Ты, если хочешь, можешь положить мне голову на плечо.

Я положила Вале голову на плечо. Но я не привыкла спать сидя, да и пение мешало. Все же, должно быть, я вздремнула, потому что не заметила, как кончился первый акт. Я только услышала звуки аплодисментов и увидела артистов, которые наконец-то не пели, а кланялись. Мы им так хлопали, что у нас потом даже ладони зудели. Мы хлопали от радости, что кончился первый акт.

— Ох, братцы, — сказал дядя Толя, — надоели же вы мне! Ладно, пошли мороженое есть.

Вдруг дверь открылась, и в ложу вошли маленький усатый генерал и высокая женщина в длинном платье.

— Безобразие! — закричала женщина, протягивая дяде Толе корки от мандаринов. — Хулиганство! Вы отравили нам всё наслаждение от оперы!

У меня от страха задрожали колени. Мишка отбежал в дальний угол и стал смотреть вниз, как будто увидел что-то ужасно интересное. Генерал молчал и только сопел.

— Мишка! — загремел дядя Толя. — Что это такое, я тебя спрашиваю!

— А что? — спросил Мишка.

— Я тебе покажу «а что»! Что это тебе, зоопарк, что ли?!

— Ой! Карасик! — воскликнула вдруг женщина. Заулыбалась, поправила прическу и заговорила добрым голосом: — Очень, очень приятно познакомиться! А это, значит, сынок ваш? Тоже, наверно, в артисты пойдет? Сразу видно! Ну очень! Очень приятно! Всего вам самого доброго! Извините!

И она потащила удивленного генерала к выходу.

У дяди Толи лицо покрылось красными пятнами.

— А ну вас к черту! — сказал он. — Пошли домой!

— А дуэль? — спросила Валя.

— Дома вам будет такая дуэль, что ни лечь, ни сесть! — пообещал дядя Толя. — И чтобы я еще хоть раз в жизни!..

Вечером дядя Толя позвонил моей маме и нажаловался. И мне очень влетело. Мама кричала, что ей за меня стыдно, это уму непостижимо, как можно так себя вести на гениальной опере.

А откуда я знала, что она гениальная? Нам же не сказали!

Улица Щукина еще сохраняет патриархальный облик бывшего Большого Лёвшинского переулка. Она замощена серым булыжником, сквозь который пробивается пыльная осенняя травка. Гремя ободами колес, проезжает телега, в которую запряжена крепенькая лошадка. В обветшалом, когда-то принадлежавшем знаменитому анархисту Петру Кропоткину особняке напротив наших ворот — детский сад. Дети топчутся в пустом, без единого кустика и даже без скамеек дворе, как в клетке зоопарка, смотрят на улицу, прижав бледные лица к прутьям забора.

А мы, наигравшись во дворе, выходим через подворотню за ворота, на улицу, сворачиваем направо, в сторону Садового кольца, идем мимо дома 10 с такой же, как у нас, глубокой, темной подворотней, мимо облупленного домика с мезонином — бывшей мастерской скульптора Голубкиной и еще одного, прилепившегося к нему, едва видного за каменным забором с таинственной, всегда запертой калиткой, выходим на площадку перед многоэтажным «генеральским» домом, построенным перед самой войной.

И вот оно — широченное Садовое кольцо, через которое нас когда-то возили в колясках, а потом водили за ручки гулять на Девичку. Даже и сейчас, когда нам восемь, девять, а некоторым даже десять лет, Садовая для нас — это улица, которую нельзя переходить без взрослых, кроме тех вечеров, когда гремят салюты в честь освобожденных городов.

В эти вечера мостовая заполняется народом. Редкие машины, сигналя, движутся сквозь толпу, толпа их обтекает, почти не видя. Все смотрят вверх, на крыши. Ждут первого залпа. И вот над крышами мигает зарево, потом гремит нестрашный праздничный залп, и небо взрывается красными, зелеными, белыми, желтыми гроздьями огней. За каждым огнем тянется тонкий стебель белого дыма. И сейчас же прожекторы начинают бегать по небу, скрещиваться и расходиться, как в танце. В каждом окне, выходящем на площадь, отражаются огни, и кажется, что за окнами наряжены елки. Огни останавливаются где-то на полпути к небу и начинают падать вниз, постепенно тускнея. И гаснут, не достигая земли. Замирают, вытянувшись вверх, прожекторы. И сейчас же из-за крыш взлетает новый разноцветный букет. Иногда тускнеющая, но еще яркая звездочка падает на асфальт, рассыпается искрами, и сейчас же возле нее начинается свалка. Каждому хочется завладеть огарком. Однажды он достался Мишке Рапопорту. Он вообще у нас во дворе самый ловкий.

А если пойти от ворот нашего дома налево, то в конце каменного забора будет стоять домик-сторожка, остаток старинной усадьбы чуть ли не восемнадцатого века. Там хранятся мётлы, лопаты, шланг для поливки — дворницкий инвентарь нашего рыжеусого Антона. А за домиком — трехэтажный, полукругом заворачивающий на улицу Веснина, дом 8/1, тоже старинный, с овальными окнами второго этажа. Говорят, там когда-то жил писатель граф Салиас, и до сих пор, как ни странно, живут какие-то его родственницы — бедно одетые старые дамы со следами утонченной красоты на увядших лицах. Мама иногда покупает у них красивые старинные вещицы еще от тех времен.

Как же их звали, этих старых дам? Как-то благозвучно: Елизавета Кирилловна, Зинаида Владимировна. Они приходили к нам, чтобы продать какую-нибудь очередную вещицу, но держались отнюдь не униженно и в то же время не высокомерно — с тихим, сдержанным достоинством. У них была замечательная старомосковская речь, медленная и отчетливая. Мама говорила: «Малый театр позавидует!»

Мама купила у них фигурную серебряную кружку на трех лапках. И старинную чернильницу голубого фарфора в мелкий цветочек, круглую, с отверстиями для карандашей по бокам, полой куполообразной крышкой, куда в старину насыпали песок и пользовались им вместо промокашки: песок сыпали сквозь дырочки в крышке и он впитывал чернила, а потом его ссыпали с бумаги. Такой чернильницей вполне мог пользоваться Пушкин, макая в нее гусиное перо. А у нас она стояла просто так, пока я однажды нечаянно не смахнула ее с маминого бюро, за которым готовила уроки, и она не разбилась на мелкие кусочки.