Почерк Рудковской. Я обрадовалась. По правде говоря, я жалела о нашей ссоре. С Ниной было хоть и трудно, но интересно. Она не давала мне спокойно жить, ее деятельная натура и меня вызывала на ответную деятельность. А с тех пор, как мы с ней поссорились, я снова сблизилась с Ёлкой и покатилась по наклонной плоскости.

Когда прозвенел звонок, я вышла на лестничную площадку. Почти вслед за мной явилась Нина. У нее было строгое выражение лица, без слов говорившее, что пришла она сюда не ради примирения, а по делу.

— Я долго думала и решила, — сказала Нина, — что раз мы с тобой находимся в одном коллективе, то мы не имеем права совсем не общаться. О возврате наших прежних отношений не может быть и речи. Ты оказалась не тем человеком, который… с которым… которому…

Она запуталась в придаточных и сделала паузу. Смысл фразы и без того был ясен. Я кивнула, молча соглашаясь, что я не тот человек, с которым. Но Рудковская, верная себе во всем, не могла не довести мысль до конца.

— …которому я могла бы доверить все свои заветные мысли и чувства. Но общественная работа не должна страдать от того, что наши личные взаимоотношения не сложились. Ты с этим согласна?

— Согласна.

Нина помолчала немного.

— Хочу начать в газете борьбу за моральный облик некоторых наших девочек, — сказала она, глядя на меня из-под очков своими строгими глазами. — Не знаю, удастся ли. Очень трудно, но нужно, потому что больше терпеть нельзя. Ты должна мне помочь, если ты не совсем антиобщественная личность.

Я немножко даже обиделась. Конечно, мне было далеко до Нинкиной принципиальности, но и антиобщественной личностью я себя не считала.

— В чем помогать-то? — спросила я.

— Значит, ты в принципе не отказываешься? Очень хорошо. Я задумала серию статей под общей рубрикой: «Куда вас несет?» Или, может быть, так: «Опомнитесь!» Или даже просто: «Их нравы». Я еще не придумала точное название, но это неважно. Главное, чтобы статьи были написаны живо, чтобы чувствовалась сатира. У тебя, мне кажется, это должно получиться. А я буду писать выводы и комментарии. Я уже кое-что наметила.

И она дала мне поручение — написать фельетон о поступке Пятиной и Беркович. Поступок был из ряда вон выходящий: Инка и Наташка явились в класс с накрашенными ногтями! Нам не разрешалось не то что маникюр делать — даже капроновые чулки носить, только простые, в резиночку. Ленты вплетать в косы можно было только черные или коричневые. По праздникам — белые. А тут такой разврат — ярко-розовые ногти!

— Это сразу надо пресечь! — сказала Нина.

Я написала. Что-то в таком роде:

«Инна и Наташа вошли в класс, пряча под фартуком руки. Глаза их плутовато бегали. Девочки шмыгнули к своей парте и молча сели. Класс недоумевал: что случилось с веселой Инной и озорной Наташей? Почему у них сегодня такой таинственный и смущенный вид? Но вот Инна стала доставать из портфеля учебник, а Наташа принялась точить карандаш. Что это?!. Весь класс с отвращением и брезгливостью отвел глаза: на ногтях Инны и Наташи омерзительными розовыми бликами мерцал и переливался маникюр…»

И так далее. Фельетон назывался «Зловещие блики».

— Очень живо, — сказала Нина. — Я от тебя даже не ожидала. А почему морали нет?

— По-моему, и так все ясно, — сказала я.

— Нет, без морали нельзя, а то не поймут. Если не возражаешь, я сама напишу.

Нина написала:

«Мы хотим, чтобы не только Пятина и Беркович, но чтобы все поняли: истинная ценность человека не во внешней красоте, а в красоте внутренней. Нужно добросовестно учиться, уважать учителей, выполнять все общественные поручения — вот в чем истинная красота советского школьника».

Инка и Наташка не очень долго на меня дулись, потому что я их прославила на всю школу. Фельетон приходили читать девчонки из восьмых, где маникюр, хоть и тайком, делали многие. И даже сама Ляля Розанова, секретарь комсомольской организации, его одобрила.

Наша стенгазета благодаря Нинкиному руководству и отчасти моим «живым» фельетонам приобретала все большую популярность. Возле нее толпились на переменах.

В этот период мы с Ниной очень идейно сблизились. И однажды она поделилась со мной сокровенным: она хочет написать книгу об отце, погибшем на фронте. Чтобы эта книга стала такой же знаменитой и нужной людям, как «Молодая гвардия» или «Повесть о настоящем человеке». Потому что Нинкин отец — именно такой, настоящий советский человек, и надо, чтобы все воспитывались на его примере.

— Он ушел на фронт добровольцем, когда ему было уже сорок лет. Он воевал еще в Гражданскую, был контужен — не слышал на одно ухо. Его не хотели отпускать с завода, где он работал инженером, у него была бронь. Но он отказался от брони, потому что хотел защищать Родину! Я поеду в Белоруссию, в то село, где прошли его детство и юность, найду людей, которые его знали. Я уже и сейчас многое знаю, какой он был благородный, бескорыстный человек. Мама рассказывала: когда они еще не были женаты, у отца была прекрасная большая комната на Арбате, а у его друга — вот эта, в которой мы сейчас живем. И когда этот друг женился и у него родился ребенок, отец отдал другу свою комнату, обменял ее на эту. Для него быт ничего не значил, он жил высшими интересами. Он ради правды мог пойти против всех. И я стараюсь быть такой же, как он.

Да, Нина ради правды тоже могла пойти против всех.

Однажды Наташка Калашникова подговорила весь класс опоздать на десять минут на первый урок — отмочить такую праздничную шутку в честь дня Сталинской конституции 5 декабря. Нина единственная отказалась — принципиально! И пока мы хихикали на углу Кропоткинской и Островского переулка, представляя себе выражение лица нашей классной руководительницы Биссектрисы, когда она войдет после звонка в пустой класс, Нина сидела за партой, положив перед собой прилежно обернутые учебники и тетради.

— В чем дело? — спросила Биссектриса, войдя в пустой класс.

Нина могла бы сказать, что не знает. Но это была бы ложь, а Нина никогда не врала.

Ровно через десять минут мы промаршировали по коридору и расселись по своим партам как ни в чем не бывало. Получилось на редкость слаженно, мы только не учли, что у нашей классной плохо с чувством юмора. С минуту она стояла неподвижно, с открытым ртом, потом молча вышла из класса и вернулась с Любашей, нашей директоршей.

Начался обычный обряд разбирательства:

— Пусть встанет тот, кто организовал это хулиганство.

Потом:

— Пусть самый честный из вас встанет и скажет, кто все это организовал.

Потом объясняли про ложное понимание чувства товарищества: настоящий товарищ не тот, кто скрывает имя заговорщика, а тот, кто назовет его во всеуслышание. Ради его же пользы.

Сидевшая на первой парте Нина напряглась. Она бы, может, и назвала, если бы знала. Но она не знала.

Был раскрыт классный журнал:

— Беркович, ты?.. Варламова, ты?.. Галегова, ты?..

Любаша кричала:

— Это не просто хулиганство! Это политическое хулиганство! Это заговор! Где собираетесь вне школы?! Почему не пришли на школьный вечер?! У вас — организация! — и звенела ключами.

«Организация» — это было обвинение, за которое могли расформировать класс, а кое-кого вообще выгнать из школы. В прошлом году так было с одним из восьмых. Там сумасшедшие «лемешистки» и «козловитянки» торчали вечерами у Большого театра, дрались с такими же сумасшедшими, как они, за возможность дотронуться до своих кумиров, приходили в класс с расквашенными носами, прятали в учебники зацелованные фотографии.

У нас этой болезни были подвержены всего две такие дуры, влюбленные в Галину Уланову, но двое — это еще не организация, к тому же одна из этих двоих была родной племянницей Любаши.

И вообще никакой организации у нас не было. А что собирались иногда у Калашниковой — то просто так, повеселиться. У нее была большая отдельная квартира во Втором Обыденском, где нас очень приветливо всегда встречала Наташкина мама. Еще у нее были старший брат Вова, жена Вовы Мила, домработница Катя, бабушка, папа, дедушка-академик и эрдель Лучик. И старинная мебель, и красивые статуэтки, и чай с конфетами и вафлями. В общем, это была потрясающая квартира, куда ходить было в сто раз интереснее, чем присутствовать на школьных вечерах с их нудными докладами и самодеятельностью. И сама Наташка была любимицей класса — веселая, смешная, длинная, нескладная, открытая, щедрая, первая заводила.