Всех своих сестер и брата Ксения вырастила. Таня и Шура в Сибири на оборонном заводе. Люба — в Киеве, в педтехникуме, Вера живет в Москве, в общежитии, работает счетоводом и учится в экономическом институте. Вера замечательно рисует — в Ксениных альбомах много ее рисунков, которые я рассматриваю с восхищением.

Вера красивая, спокойно приветливая, приходит по субботам. Для меня ее приходы — праздник. Мы втроем пьем чай на кухне, потом вынимаются альбомы и начинаются воспоминания. И так захватывающе интересно, весело слушать и зримо представлять себе большое богатое село на берегу Хопра, избу с новым крыльцом, с которого на четвереньках, задом сползает маленькая Таня, а коза, разбежавшись, наподдает ее сзади; папу, который никогда не наказывал детей, только раз за какую-то провинность шлепнул Веру и — сам заплакал.

Вера по моей просьбе рисует мне, а я точу для нее цветные карандаши и, затаив дыхание, наблюдаю, как на листах альбома рождаются деревенский дом с садом, ночная речка с отраженными в ней звездами и луной, хорошенькие женские головки.

Читаются и перечитываются письма от сестер, от брата Кости, от Вериного жениха Левы, которого Вера ждет вот уже четвертый год. Он военный врач, служит на флоте, в бухте Провидения. Какое у него на фотографии суровое лицо со впалыми щеками, с насупленными черными бровями! Прямо как тот моряк из песни: «Нелегкой походкой матросской иду я навстречу врагам, а после с победой геройской к родимым вернусь берегам…»

Он вернется, и они с Верой поженятся, у них родятся сын и дочь.

Брат Костя вернется из Берлина в орденах и медалях, женится на своей невесте Марине, которая ждала его всю войну, и они уедут в город Сталино, куда вскоре переберутся из Сибири Шура с Таней, а потом и Люба.

В конце пятидесятых Ксения уедет к ним, в город, которому вернут старое название — Донецк, и будет растить их детей.

— Опять она сидит на кухне! — удивляется мама. — У нее любимое место — это кухня. Иди сюда! Посиди с нами!

Но мне лучше на кухне, свободнее, тут я полноправно принимаю участие в разговоре, могу встать коленками на стул, слизнуть с клеенки упавшую каплю варенья.

На кухне я — личность. Меня слушают, задают вопросы, уточняют, я стараюсь рассказать позанимательнее и вижу в глазах слушательниц искренний интерес.

А там, с папиными и мамиными гостями, я объект какого-то совсем другого внимания, на меня тоже смотрят, но с другим выражением, словно ждут от меня чего-то такого, чего у меня нет.

На лице мамы — недовольство тем, как я сижу за столом, как отвечаю на вопросы, как выгляжу. И от этого я и сижу, и отвечаю, и выгляжу неуклюже, скованно. Под маминым подстегивающим взглядом я еще больше зажимаюсь и мрачнею.

— Она у нас дикая, — шутливо объясняет мама гостям, но за этой шутливостью мне слышатся нотки сожаления, что я не такая, как ей бы хотелось.

А после ухода гостей мама пеняет мне:

— Почему Анечка Горюнова всегда такая веселая, а ты такая мрачная? Почему Наташа всегда такая естественная, а ты… Почему Валя не стесняется разговаривать со взрослыми, а ты…

На кухне спокойно и просто. Никто не дергает. Если Ксения и учит, то простым, понятным, успокоительным вещам: штопать чулок, пришивать белый воротничок к школьной форме, складывать мужскую рубашку, гладить брюки.

— Вот так, милка, вот хорошо, правильно, сначала коленки пропарь через мокрую тряпочку, а теперь стрелку выглаживай, ну, совсем молодец, прямо лучше меня!

Или она чистит картошку, ощипывает курицу, а я ей вслух читаю. Или в который раз рассматриваю альбом с фотографиями, а она — в который раз! — вспоминает случаи из своего детства.

Ксению, как и Шуру, окружает поле доброты, естественности, надежности и уюта, и мне хорошо, спокойно в этом поле. От нее я не жду обиды, я прислоняюсь душой к ее спокойной, справедливой душе.

А Шура, моя Шуринька, вернется в Москву через несколько лет и уже навсегда останется в нашем доме, но не у нас, а в 13-й квартире, у Симоновых. И станет тут доброй хозяйкой, хранительницей семейного очага. На ее руках скончаются Елена Михайловна и Рубен Николаевич, вырастет маленький Рубенчик, а Женька превратится в седовласого Евгения Рубеновича, народного артиста СССР, режиссера и общественного деятеля. Но для нее он останется Женькой, которого она будет гнать мыть руки перед обедом.

Она скончается в семье Симоновых в 1988 году, в возрасте девяноста трех лет, и будет оплакана всеми, кто ее знал и любил. А любили ее все, кто ее знал.

В бывшую квартиру Глазуновых въехала другая семья. Мы всем двором собрались у грузовика и смотрели, как четверо солдат сгружают мебель. Возле солдат суетилась расфуфыренная дама и командовала:

— Осторожно, сервант! Осторожно, ящик с фарфором! Зеркало! Легче! Тише!

Тут во двор въехал черный блестящий автомобиль и из него вышли генерал, толстый мальчишка лет четырех и девочка лет одиннадцати.

Мы так и уставились на генерала. Никогда не видели вблизи живых генералов. Он был красивый, высокий, довольно еще молодой, с золотыми звездами на погонах, с широкими красными лампасами. На груди — орденские ленточки чуть ли не в десять рядов.

Мимо проходил Кирка Рапопорт, Мишкин брат, лейтенант. Увидев генерала, он замер, руки по швам, весь как-то прогнулся назад, отдал честь и, чеканя шаг, прошел мимо. Генерал снисходительно ему кивнул и тоже отдал честь. Генерал! Нашему Кирке!! Отдал честь!!! А потом взял за руки своих детей и скрылся в подъезде.

Мальчишки тут же принялись изображать сцены боя из фильма «Чапаев», который мы ходили смотреть всем двором в кинотеатре Повторного фильма. А мы, девочки, сели на скамейку и стали обсуждать генеральскую дочку, которая теперь будет жить в нашем доме.

— Сразу видно — воображала, — сказала Аня.

— Естественно, — согласилась Валя.

— А по-моему, ничего, — возразила я.

— А по-моему, воображала! — настаивала Аня. — Если бы у тебя был отец генерал, ты бы разве не воображала?

— Конечно, воображала! — подтвердила Валя. — Раз у нее такой отец.

— Я воображал терпеть не могу! — сказала Наташа, хотя сама была та еще воображала.

И мы решили не дружить с генеральской дочкой.

Вечером ко мне пришла Наташа и сообщила, что новую девочку зовут Марта, она будет учиться в двадцать девятой школе, может быть, даже в Наташкином классе. Оказалось, что пока мы учили уроки, Наташкина мама успела познакомиться с генеральшей, и та ей все это рассказала.

— Трудно этой Марте придется, — сказала Наташа. — У нас в классе воображал не любят.

— А где их любят? — согласилась я.

И нам стало жалко Марту, что у нее такой отец, из-за которого, хочешь не хочешь, а задерешь нос.

Мы решили Марте помочь, чтобы ей все-таки не так трудно пришлось в жизни. Наташа взяла листок бумаги, и мы стали сочинять письмо:

«Марта! — писала Наташа. — Мы согласны с тобой дружить. Но не думай, что из-за твоего отца. Думаешь, у тебя одной такой важный отец? Мой папа, например, знаменитый режиссер и… — Наташа задумалась. — И знаменитый чемпион всей страны по штанге…» — ей очень нравился чемпион Советского Союза по штанге Григорий Новак, красноармеец.

— Не поверит, — усомнилась я. — По фигуре не подходит. Лучше напиши — знаменитый боксер.

Мы развеселились, представив себе пятидесятилетнего Наташкиного папу в трусах и в боксерских перчатках на ринге.

— «…и знаменитый боксер легкого веса», — написала Наташа. — Теперь твой давай.

— Ну, писатель…

— И всё?

— А чего еще?

— Ну, хотя бы — знаменитый писатель.

— Чего это — твой знаменитый, мой знаменитый? Пусть хотя бы — великий.

— Ну, пусть, — согласилась Наташа, но тут же предложила свой вариант: — А давай наоборот: мой — великий, а твой — знаменитый.