— Ну, давай. Мне все равно.

— Так, а еще кто твой?

— Еще можно — профессор, — сказала я. — Профессор всех наук.

— А давай лучше мой будет профессор, а твой — боксер легкого веса.

После недолгого спора я отдала Наташиному папе профессора, но от боксера отказалась и придумала своему — несгибаемого борца за мир во всем мире.

— Ух ты! — снова позавидовала Наташа. — Ладно уж, забирай профессора, а мне отдай несгибаемого.

Но тут уж я сказала — «фигушки!»

«…Так что не очень-то воображай, если хочешь с нами дружить, — продолжала письмо Наташа. — В знак согласия жди нас сегодня в шесть часов во дворе возле песочницы».

Мы переписали письмо набело, обе расписались, сложили листок треугольником, спустились на второй этаж к генеральской квартире и опустили письмо в почтовый ящик на двери.

Мы долго ждали Марту у песочницы, но она так и не вышла. А когда мы возвращались домой, то на лестнице встретились с Мартой и с ее мамой. Марта, проходя мимо, усмехнулась с таким высокомерием, что мы поняли: закоснела она в своей гордости. Мы обиделись и решили с ней не водиться.

Марта подружилась с Галькой Федоровой из четвертого подъезда, хотя у Гальки отца вообще не было, а мать работала в театре билетершей. Марта показала Гальке наше письмо, и они нас же с Наташей дразнили воображалами.

Все чаще мы с Наташей покидаем двор и переулками выходим на Арбат, словно испытывая себя на храбрость. Потому что Арбат таит опасности.

Вызывает страх бессмысленное лицо пьяного, его заплетающиеся ноги, которые несут его, кажется, прямо на нас, и мы удираем в страхе — потому что у себя дома и во дворе нам не приходилось видеть пьяных. Разве только изредка художника Шухмина, но он тихий, один раз только упал в подъезде, и пришлось через него переступать, пока его не унесли.

Словно догадываясь о нашей трусости, мальчишка в потрепанном длинном пальто, проходя мимо, делает неопределенное быстрое движение ко мне или к Наташке и, смазав ладонью по груди или животу, проходит мимо, а мы еще долго отходим от страха и унизительного, гадливого чувства.

Можно попасть под машину — на улице большое двустороннее движение, ходят троллейбусы, сигналят и визжат тормозами легковые и грузовые машины, улица несет нас в своем потоке, мы в ней как мальки среди разных рыб, лодок и пароходов.

Арбат начинается для нас с Гастронома на Смоленской. Он еще назывался «коммерческий». По весне возле углового входа появлялась мороженщица со своим ящиком, в котором чудесно дымится искусственный «сухой лед», обломки которого мы иногда выпрашиваем вместе с пачкой. Пачка стоит очень дорого — чуть ли не сто рублей на старые, еще до реформы 1947 года деньги. Но с каждым снижением цен оно дешевеет. И потом, можно купить полпачки или даже четверть. От уменьшения порции мороженое становится только еще вкуснее и желаннее. Кусочек сухого льда мы дома бросаем в чашку с водой — он начинает шипеть и подпрыгивать, как живой, вода вокруг него вскипает пузырями, будто на дне полыхает маленький бесцветный пожар.

Если идти в сторону Арбатской площади, то справа — кинотеатр «Арс». А за ним — обшарпанный особнячок, сквозь цементные прорехи которого просвечивают доски и дранка. Единственное, что выделяет его из других подобных — мемориальная доска у входа, оповещающая, что в этом доме жил когда-то Пушкин. Ничего себе! Пушкин — в этом коммунальном клоповнике! В одной из каморок в мансарде ютится семейство Лидки Алифановой из нашего класса.

Возле поворота в Кривоарбатский переулок — небольшое здание со страшноватой надписью: «Военный трибунал». Зато рядом — кинотеатр «Юный зритель» с яркими репродукциями картин художника Билибина в фойе и на фасаде — сюжетами русских народных сказок. Маленькая желтая луна освещала Кощея, верхом на черном коне преследующего белого коня, на котором, прижав к себе Марью Моревну, скакал Иван-царевич. Зловеще глядели пустыми глазницами белые черепа, надетые на колья ограды. Синие, в белой пене волны накатывали на берег, где Иван-царевич в раздумье стоял перед замшелым камнем с проступающими буквами: «Кто пойдеть…» Светились волчьи глаза, таинственно выглядывала из-за елей и берез избушка на курьих ножках…

В фойе кинотеатра красивая немолодая женщина организовывала порядок и вела что-то вроде кружка самодеятельности.

Мы знаем понятия «бедно одетые» (заштопанные чулки, заплатки на локтях) и «богато одетые» (чернобурка, крепдешин, высокие подкладные плечики). А эта женщина служит примером того, что значит быть со вкусом одетой.

Она носит белую кофточку с маленьким черным бантиком у ворота, черную простую юбку, чулки «в резиночку» и туфли на низком каблучке. И всю ее облегает белый вязаный платок. Ничего лишнего, подчеркнутого, но на ее стройной фигуре все — элегантно. Узел чуть тронутых сединой волос. Ее дочка Лиля учится в нашей школе, в восьмом классе. Она такая красивая, что наш теперь уже четвертый «А» бегает на третий этаж на нее смотреть.

— Мальчики, снимите головные уборы, — говорит женщина из «Юного зрителя», не повышая голоса.

И мальчики снимают шапки.

— Я с удивлением наблюдаю, — говорит она, — что некоторые молодые люди позволяют себе сидеть в присутствии девочек…

Во всем ее скромном облике, в мягких, с едва-едва заметной властностью спокойных интонациях столько внутреннего достоинства, интеллигентности, она так по-матерински и в то же время по-дружески разговаривает с нами, что с нее хочется брать пример. По сравнению с ней арбатские модницы в крохотных фигурных шляпках с вуалетками, с распущенными по плечам, завитыми в трубочки локонами а ля Целиковская, с ярко-карминными губами сердечком и ниточками выщипанных бровей кажутся вульгарными и вызывают насмешку.

…Впрочем, и наши родители всегда одевались очень скромно, хотя и со вкусом. Это шло от вахтанговских традиций. Может быть, отчасти и поэтому нам так нравилась женщина из «Юного зрителя»: она была близка духу нашего дома.

В кинотеатре, если подняться из фойе по лестнице на балюстраду, — читальный зал, где можно посидеть в тишине перед сеансом за длинным общим столом, почитать «Пионерскую правду», журнал «Пионер», «Мурзилку».

В конце пятидесятых «Юный зритель» закрыли, но картины на фасаде здания еще несколько лет освещали его, и была надежда, что кинотеатр рано или поздно откроют. Пока однажды они все не исчезли — Баба-Яга в ступе, Иван-царевич на волке, царевна-лягушка… Здание сразу как будто ослепло и утратило свою неповторимость. А потом при входе слева появилась доска с чудовищной по своему несоответствию с бывшим детским кинотеатром надписью: «УПРКИНОСНАБСБЫТМОНТАЖ».

Потом вместо этой появлялись какие-то другие надписи, а нынче — не знаю, что тут находится.

Но нам-то повезло, потому что всё наше детство у нас был свой кинотеатр. Мы там смотрели по многу раз фильмы «Джульбарс», «Ущелье Аламасов», «Александр Невский», «Золотой ключик», «Волшебное зерно», «Каменный цветок». Билеты стоили копейки, и была особая прелесть в том, чтобы смотреть фильм по второму, по третьему, по пятому разу, знать всё наперед и торопливо пересказывать соседу («А сейчас он…») или вдруг заметить то, на что раньше не обратила внимания, и вдруг понять то, чего раньше не поняла.

Кумиры тех лет: Столяров, Кадочников, Дружников, Переверзев, Крючков, Чирков.

…А Мартинсон в «Волшебном зерне»! До чего же натурально он играл водяного! Рапопорт даже утверждал, что это настоящий водяной, и мы ему почти верили.

…Правда, нарядный фасад «Юного зрителя» имел довольно неприглядную обратную сторону: после сеанса надо было выходить на улицу через подворотню, где стены были в подтеках и множество струек, сливаясь в пенистый ручей, вытекали прямо на Арбат. Вид мальчишек, стоящих лицом к стене подворотни, был неприличен, мы, девочки, отворачивались и торопились скорее пройти мимо. Приходилось мириться с этим, как с необходимостью, раз уж не было другой подворотни.