От ношения в кармане или в варежке очки часто ломаются, трескаются. Достать новые непросто — надо неделями ждать исполнения заказа. Зато в эти недели можно вовсю спекулировать в школе своей близорукостью:

— Ты почему не списываешь с доски?

— А я не вижу!

— Очки надень.

— А я их разбила!

Позже появилась возможность заказывать очки в хорошей заграничной оправе у частника на Арбате.

Частник, пугливый старичок, похожий на серого ночного мотылька, жил за домиком Пушкина в совсем уже скосившейся развалюшке, на досчатой стене которой было выведено белой известью: «Корпус 2». К корпусу от калитки вела через поросший травкой дворик — мимо лавочек и поленницы дров — деревенская тропинка.

Частнику полагалось звонить три раза. Шелестели шаги, раздавалось глухое: «Кто?» — надо было назвать какое-то условное имя-отчество, например: «От Нины Семеновны». Дверь приоткрывалась, снова закрывалась, слышался тихий лязг снимаемой цепочки, и замшелый старичок впускал нас в свое крохотное жилище — комнату, поделенную надвое или даже натрое фанерными стенками, за одной из которых молодая, но тоже какая-то словно замшелая, рыхлая, с бледным равнодушным лицом женщина, поддергивая рукава засаленного на животе халата, что-то мыла или готовила в кухонном закутке. Я знаю ее — она торгует газировкой возле «Художественного». Я даже вспоминаю, что рядом с ней часто стоит усатый мужчина в кепке, надвинутой на глаза, словно ждет, когда она освободится. А она, не глядя на него, ополаскивает стаканы под веселыми струйками, отмеряет сироп, доливает водой из баллона, принимает деньги и кидает сдачу мокрыми монетками.

Заграничные очки я тоже ношу в кармане или в варежке, и они, в ответ на такое обращение, трескаются с той же неотвратимостью, как и отечественные, что приводит к очередному «грандиозному» скандалу. И по заслугам.

Но где-то в самой глубине души в самые серые минуты горит огонек — моя игра, и мне легче от того, что есть куда спрятаться, и никто не сможет пробраться в мое убежище. Я со своей игрой могу остаться одна даже среди множества людей. Только о ней никому нельзя рассказывать, а то она потускнеет, как тускнеют и оглупляются самые захватывающие сны, когда их пытаешься пересказать.

Но есть один день, даже час в неделе, когда мучительная зажатость моя исчезает: по воскресеньям мы ходим с Аней и Валей в Дом ученых заниматься ритмической гимнастикой в группе Людмилы Николаевны Алексеевой.

…Мы сидим и стоим босиком на желтом ковре, а по залу расхаживает прекрасная старая женщина. Да, именно таким было мое восприятие Людмилы Николаевны: старая, но прекрасная, легкая, большая, с гордой осанкой, со свободными движениями. И этот магический звук ее низкого голоса!

— Утром тюльпан-н-н раскрывается, вечером — закрывается. Тюльпан-н-ное дерево расцветает, а потом лепестки падают… падают… На землю…

За роялем — тоже красивый седой старик, пианист Андрей Владимирович, импровизирует коротенькие музыкальные этюды. Под команды-присказки Людмилы Николаевны в зале на желтом ковре возникают и исчезают, чтобы смениться другими, веселые, таинственные, смешные, симпатичные образы: моторные лодки в бурю, человек, рубящий дрова, поросята, цветок, раскрывающийся в тропическом лесу, жуки, перевернувшиеся на спинки и болтающие лапками, парашютики. И все это настолько зримо, понятно, что движешься, почти не замечая собственных движений.

— Гадюки! Удавы! Медянки! Ужи! Ползут на нас из темного леса! Спасите! Наши! Души! От! Змей!

Руки змееподобно изгибаются от плеча до кончиков пальцев, и я слышу, обращенное к себе, громкое:

— Молодец!

И радость от похвалы чудодейственно разжимает напряженные мышцы, я чувствую, что у меня получается, что я не такая уж неуклюжая!

Господи, как же нужна похвала таким вот гадким утятам! Как я благодарна Людмиле Николаевне Алексеевой!

Вечерний троллейбус «Б», полупустой, с заиндевевшими белыми мохнатыми стеклами, движется по Садовому кольцу. Я сижу у окна и сквозь протаянный ладонью и дыханием прозрачный мокрый кружок смотрю, как проплывают мимо витрины-аквариумы, снуют темные человеческие фигуры, мигают фары машин, и представляю себе, что лечу над другой планетой и наблюдаю из своей кабины за жизнью незнакомой цивилизации.

Мама думает, что я в школе, на дополнительной математике. Пусть думает.

…Или так: Машина Времени летит в будущее. Пассажиры — не просто пассажиры, а экипаж. Мои спутники по Времени, мои друзья. Когда кто-то сходит на своей остановке, я мысленно прощаюсь с ним, потому что знаю, что мы никогда больше не встретимся. Это так и называется: сойти на своей Остановке. Рано или поздно все сойдут — таков закон Времени. Но придут новые.

Вот они возникают из клубящейся заоконной метели, из холодного белого пара Времени. Морской офицер, парень в мохнатой ушанке, толстая тетка с авоськой, набитой мандаринами… Кто сядет рядом со мной? Только бы не эта тетка. Нет, села впереди. А со мной рядом садится моряк. Я с безразличным видом смотрю прямо перед собой, но всю меня обжигает восторгом и трепетом мгновенной влюбленности в это худощавое молодое лицо, в эту черную шинель с золотым шитьем, в эти черные, туго натянутые перчатки.

…Он командир экипажа, его зовут Грэй. Он любит меня, а я его, но мы скрываем свою любовь друг от друга.

Но что это?! Взрыв! Вышло из строя автоматическое управление, и машина вдруг помчалась со страшной скоростью, но только не вперед, а назад, в Прошлое! Всеобщая паника, но мы спокойны. Мы вместе, и больше не надо скрывать друг от друга свою любовь.

Пещера. Горит костер. Один за другим сходят на своей Остановке наши товарищи по экипажу. Нас становится все меньше и меньше. Отсюда, из этого каменного века, таким прекрасным кажется Наше Время! Нам не дожить до него. Но наши внуки, правнуки… Правнуки наших правнуков… О, как им долго добираться до Наших Дней! Им предстоит идти по Времени обычным путем, у них нет машины.

Вернее, она есть, но может двигаться только назад, в Прошлое. Грэй и те, кто начал путь с нами, чинят ее вот уже много лет. Но мало надежды, что починят.

Идут годы, и дети наших детей слушают у костра легенды о Нашем Времени, о многоэтажных домах, автомобилях, о глубоком мягком кресле, куда можно забраться с ногами, укрыться пледом и читать книжку с картинками.

Уже никого не осталось из тех, кто начинал путь вместе с нами. Только Грэй и я. Никто не верит, что можно починить машину. Только Грэй все еще пытается найти неисправность.

Поздно ночью он возвращается. Он стар. Но для меня он так же красив, как в молодости, и в его взгляде, устремленном на меня, все та же любовь.

«Нашел, — говорит он тихо. — Мы полетим назад по Кольцу Времени и замкнемся на той минуте, откуда начали свой путь».

…Рука в черной перчатке поднялась, поправила черную ушанку. Потом он встал и пошел к дверям.

«Куда ты?! Не уходи, Грэй!» — «Прости. Пришло Время. Я должен сойти на своей Остановке. Прощай».

Двери раскрываются. Он сходит. Двери закрываются. Я прихожу в себя и понимаю, что плачу. По-настоящему плачу, слезы так и бегут по щекам. Что это было? Сон? Игра? Мечта? Какая разница. Главное, я жила в эти минуты, жила своей собственной жизнью, ни один спектакль, ни один фильм не могли бы мне дать ничего подобного.

Троллейбус покачивается, позвякивает. Я смотрю в протаянный кружок. Парк Культуры. Зубовская. Первый Неопалимовский — моя остановка. Кольцо замкнулось. Я вернулась в свое Время.

… А еще той зимой я полюбила бродить одна проходными дворами Арбатских переулков.

От Смоленской и до самой Арбатской площади можно было пройти дворами, пролезая сквозь оторванные доски деревянных заборов или обходя поленницы дров.