Я сообщила об этом Сереже. Он обрадовался:

— Молодец, сообразила! А то, правда, неохота пять километров пешком тащиться, силы тратить.

— А можно, я с вами поеду?

— Конечно! Вообще все желающие пусть едут. Будете нас морально поддерживать. А он сразу согласился? — спросил он про Ваню.

— Конечно.

Сразу-то сразу… Он стоял возле прачечной, и Зинка рядом с ним. На траве, возле ее ног, — таз с отжатым бельем. Ваня молчал и, не отрываясь, смотрел на нее, а она что-то говорила ему и, мне показалось, плакала. А может, и не показалось.

Вот тут, подойдя, я и влезла со своим вопросом — не едет ли он сегодня в Михайловское.

Он отвел взгляд от Зинкиного лица и посмотрел на меня, как бы припоминая: кто это? Такой далекий-далекий взгляд, словно я своим вопросом вырвала его из какого-то другого мира. Но ответил вежливо и обстоятельно, а когда я весело поблагодарила, он так же вежливо ответил: «Не на чем». И снова повернулся к Зинке.

Некоторое время я вспоминала этот далекий-далекий, отрешенный взгляд, и он меня беспокоил, словно я случайно на минуту приоткрыла дверцу в чужую жизнь, а там, за этой дверцей, — черные заботы, страдание, горе. И ведь не в первый раз приоткрывается мне эта дверца, да только я тороплюсь захлопнуть ее, не смотреть, не вдумываться — что же там? Захлопну — и снова я в своем собственном мире, где тоже ведь есть свои заботы и сложности.

Искра встала на подачу и вдруг замерла, уставившись на дорогу. Все посмотрели в направлении ее взгляда. По дороге шли двое: морячок и высокий парень в ковбойке с рюкзаком за плечами.

Искра взвизгнула, бросила мяч и побежала им навстречу. Она обняла и расцеловала морячка, а потом обернулась ко второму, помедлила секунду — и его тоже поцеловала.

Сережа подобрал мяч, брошенный Искрой, и смотрел, как Искра целуется с высоким. И все смотрели. И вслух гадали: морячок — это ее брат, это ясно, они очень похожи. А кто же другой? Я подумала: не тот ли, который гасил папиросу о собственную руку?

— Ну что? Будем играть или нет? — спросил Сережа.

Искра обернулась:

— Я — пас! Играйте без меня. Ко мне — видите? — гости приехали.

— Ты что, а как же… А матч?

— Ну что — матч? — возразила Искра. — Ты уж, Сережа, извини, но это вообще глупая затея. Мы все равно продуемся. У нас игроков — только ты и я. А ко мне гости приехали, что же, я их брошу?

Она обняла своих гостей за плечи, все трое свернули на тропинку, ведущую к речке, и скрылись.

Сережа с силой швырнул мяч и, закусив губу, смотрел им вслед. У него было несчастное лицо, и от того, что он пытался и не мог скрыть свою ревность, оно было особенно несчастным.

— Брось, Сережа! — уговаривали его. — Не переживай! Без нее сыграем! Принцесса, подумаешь!

— Без нее продуемся, — говорили другие. — Лучше вообще не ездить, не срамиться.

Большинство, как всегда, острило и дурачилось — они и на этот матч смотрели, как на еще один повод побалаганить. Штейн что-то острил.

— К черту эту игру! — сказал Сережа, повернулся и ушел.

Отомстить Искре! За то, что из-за нее не поедем в Михайловское на грузовике. За то, что я зря договаривалась с Ваней Дубцовым. За то, что она такая хорошенькая. За то, что ради нее гасят папиросу о руку. А главное, за то, что у Сережи было такое несчастное лицо. Так отомстить, чтобы знала!

Возле прачечной на штакетине забора висел кем-то оставленный моток бечевки. Злорадная мысль пришла мне в голову. Я поглядела по сторонам и сняла бечевку.

Подошла к оврагу. Тропинка была узенькая, ступеньки почти стерлись. По обе стороны разрослись лопухи и крапива. Вот в этом месте я и натяну свою веревочку. Скоро обед, к обеду Искра непременно вернется в деревню, она теперь ходит этой тропинкой… Да, но с ней те двое.

Ну, как будет, так и будет, а я сделаю, что задумала!

Я нашла крепкую палку, переломила ее о колено и воткнула колышки в сыроватую рыхлую землю справа и слева от тропинки. Нашла увесистый камень и забила поглубже. Натянула между колышками бечевку и отошла в сторону посмотреть, заметно ли? Почти не заметно, да и вряд ли она станет присматриваться.

Ну, Искра, попомнишь!

Маринка брела к нашему дому и читала на ходу «Трех мушкетеров». Она увидела меня и спросила:

— Тебе кто из мушкетеров больше всех нравится?

— Атос.

— А мне д’Артаньян. Давай, когда к березе пойдем, играть в мушкетеров? Я буду д’Артаньян, а ты Атос. Давай?

— Ладно.

Мама выглянула из окошка и спросила:

— Ты случайно Таню не видела у столовой?

— Видела. Она в очереди стояла.

— Марина Федоровна приехала, — сообщила мама. — Выглядит ужасно, я ее просто не узнала.

По дороге потянулись отдыхающие с судками. А Тани все не было, хотя она ходила короткой тропинкой через овраг и давно уже должна была прийти.

Тропинкой через овраг!..

— Ты куда? — крикнула мне вслед мама.

— Я сейчас! Я за Таней! Скажу ей, что мама приехала!

Только бы не было поздно! Может, она задержалась, встретила Зинку, они стоят, разговаривают?.. И на этот раз она пошла по дороге, и сейчас появится у деревенской околицы с судками?

Вот кончилось поле, я вступила в прохладный сумрачный перелесок. Вот овраг… А вот и Таня. Я опоздала совсем чуть-чуть.

— Больно? — спросила я, трогая вздрагивающее плечо. Она покачала головой, не отнимая ладоней от лица.

Рядом валялись опрокинутые судки. Крышки с них соскочили, все содержимое вылилось на землю.

— А ногу? Ногу не сломала?

Она помотала головой.

— Ну и чего плакать? Подумаешь, один раз не пообедать! Мне, например, даже полезно. А то пичкают-пичкают…

Она медленно взглянула, и до меня вдруг дошло — что же это я сказала? Кому?

— Ну, вставай, пойдем… — пробормотала я виновато.

— Попадет… — сказала она с тоской.

— Не попадет! Я скажу, что это я разлила. Ничего тебе не будет, вот увидишь! Пойдем!

Она продолжала сидеть, поджав под себя босые ноги. Платье с маминого плеча, подшитое и обуженное, висело на ней мешком.

— Боюсь…

— Да ведь я скажу, что это я! Да! Совсем забыла: твоя мама приехала.

Она сейчас же вскочила на ноги. Лицо ее с полосками от слез осветилось беспокойной радостью.

— Мама? Приехала?!

Забыв обо мне, о пролитых судках, она взбежала вверх по стертым земляным ступенькам. Мелькнули на солнце белые волосы и исчезли.

Я выдернула из земли колышки и забросила их вместе с бечевкой подальше, в заросли крапивы и лопухов.

Подходя к деревне, я еще издали услышала крик. Яростный, ожесточенный. Я ускорила шаги, вышла на деревенскую улицу и увидела группу людей возле дома председателя.

Высокая женщина в черном платке, из-под которого выбились волосы, стояла перед крыльцом дубцовского дома. Я бы ни за что не узнала в ней Марину Федоровну, так она изменилась. Это была словно вовсе и не она — темная кожа обтянула скулы, ввалившиеся глаза горели в почерневших глазницах. Если бы не Таня, прильнувшая к ее плечу и повторяющая: «Мамынька… Мамынька…» — я бы и не подумала, что это она.

— Окаянный! О-ка-янный! — кричала Марина Федоровна, а Таня, цепляясь за ее плечо, все повторяла: «Мамынька… Мамынька…»

Перед ними стоял Ваня Дубцов и загораживал Марине Федоровне путь к дому, а она рвалась, отталкивала Ваню и кричала:

— Выходи! Знаю, что ты в доме! Выходи, дай взгляну в подлые твои глаза! Загубил мою жизнь, окаянный!

— Мамынька… Мамынька… — умоляюще твердила Таня, но мать словно не замечала ее.

За спиной Марины Федоровны собрались женщины — те, что ворошили сено на лугу и каждое утро собирались возле рельсы. Сложив руки на груди, они скорбно наблюдали за происходящим. И отдыхающие тоже тут были.

— Кто это? — спрашивали они друг друга.

— Что она хочет от Ивана Васильевича?

Старик, наш сосед с ревматическими руками, отделился от деревенских, подошел к Марине Федоровне и начал что-то тихо говорить ей. Наверно, уговаривал уйти, не ссориться с председателем. Но она его оттолкнула.