Работал индеец-затейник, впрочем, споро и дело свое, видно, действительно знал. Оглядев, пощупав и перемерив железным сантиметром остатки старой печки, он вытащил из-за пояса тетрадку в клеточку, а из-за головной повязки карандаш. И быстренько набросал для Алены чертежик, или, на ее языке, эскиз будущего произведения, которое обещало быть еще лучше, чем печка ее детства.

— А конфорки будут? Я готовить люблю. — Алена нетерпеливо вертелась вокруг него, как будто он мог выложить ей печку прямо сейчас, тут же, на глазах. Посмотрел на каталог, выбрал нужное — и вот вам, пожалуйста, получите ваш заказик. — А стены все будут теплые? А поддувало у нас раньше выходило на две стороны, так и останется?

Индеец назидательно поднял к потолку указующий перст:

— Потерпи! Терпение да труд все перетрут!

И добавил присказку уже явно собственного сочинения, родившуюся, видимо, от большого презрения к современной электрической кухонной технике:

— «Мулинэксы» хоть гордятся — нам в подметки не годятся! Тили-тили, трали-вали, и на «Филипс» мы чихали! Встроенные плиты «Бош» — тьфу, от смеха упадешь!

— А рисунки изразцов у вас стандартные? — не успокаивалась она. — А то я могла бы и сама предложить.

Мастер недоверчиво протянул:

— Хвасталась бабуся, что купила порося!

— Спорим, могу? Показать, как я рисую?

После экскурсии в мастерскую печник здорово зауважал заказчицу и удвоил свое рвение, а соответственно и красноречие.

Он полез к потолку, чтобы проинспектировать остатки старого дымохода и не совсем обычное устройство трубы, чтобы в дальнейшем в точности воспроизвести его, а может, даже и усовершенствовать.

Алена стояла внизу, придерживая приставную лестницу.

— Чур меня, сатана! — вдруг заорал печник и резко отшатнулся от черного закопченного отверстия.

И оттуда прямо в комнату, как маленький жуткий дьявол, вылетела растревоженная летучая мышь.

Не привыкшая к свету, она, слепая, метнулась от стены к стене острым зигзагом и задела кончиком мерзкого перепончатого крыла Аленино лицо.

Девушка брезгливо вскрикнула и... непроизвольно дернула лестницу.

Мастер, и без того с трудом балансировавший на верхней перекладине, полетел сверху прямо на хозяйку, ругаясь многоэтажно, но столь же художественно.

Он обрушился на Алену всей своей тяжестью, так что она была оглушена: и болью, и неожиданностью, и суеверным ужасом от вида отвратительного летучего животного, которое тут же упорхнуло в распахнутое окно, так что оставалось загадкой — существовала тварь на самом деле или только померещилась?

А печник, кажется, здорово ударился и никак не мог подняться.

И пока на полу происходила вся эта куча мала, пока они приходили в себя и осознавали, что же, в сущности, случилось, — тут-то как раз и произошло самое страшное.

Вернулся Алексей. И фактически застал их лежащими в обнимку...

Что последовало за этим, Алена помнила смутно и обрывочно.

Ах да, Алексей с ходу, без всяких предисловий и выяснений, разорвал фирменную цветную упаковку, и на пол полились мягкие волны розового гардинного шелка:

— На, подстели себе, мягче будет! И тебе, и твоему хахалю. На голом полу и задницу занозить недолго!

Алена была так шокирована, что даже не возражала. А он принял ее молчание как признание собственной вины.

— Нечего возразить, а?

Возразил ему печник, встав и отмывая под рукомойником выпачканные сажей широкие ладони:

— Ума у тебя, видать, палата, да ключ от нее потерян!

Но Алексей игнорировал его замечание.

Он сейчас не был ни интеллигентом, ни романтиком, ни джентльменом. Превратился в рассвирепевшего озерковского мужика, застукавшего свою благоверную с соседом.

Уходя, печник пообещал на днях вернуться с материалами и инструментами, а Алене в сердцах посоветовал:

— Плюнь на него с высокой колокольни, хозяюшка. Словами жернова не повернешь, а олуха не научишь.

Но Алена и не пыталась повернуть жернов словами, так как подходящих слов у нее не было. Жернов вертелся, растирая в пыль все то хорошее, что было между ними. Зернам добра и любви, посеянным ими обоими, не суждено было прорасти и заколоситься — они были безжалостно смолоты, а мука развеяна по ветру.

— Сердцеловка! — кричал он, цитируя стихи знаменитого Алениного предка. И дополнял это определение совсем не литературными выражениями. — Да у тебя постоянно между ног чешется! С печником, надо же! Ну как же, сажа, такая экзотика! Это все равно что с негром! Негров, кстати, ты тоже вниманием не обходишь. Какой у них, расскажи, черный или розовенький, как ладошки и язык? Ты всех готова обслужить. Экономная! За печку собралась платить натурой?

Алена, так и не встав с пола, плотно зажала уши ладошками, чтобы не слышать всей этой грязи. Но она видела, как безостановочно и беззвучно, словно у выброшенной на берег рыбы, раскрываются его губы...

Те губы, что так сладко целовали...

И любимый образ расплывался, искажался, терял очертания. Так растекается красавица медуза под лучами горячего солнца, превращаясь в жидкий бесформенный кисель.

«Хоть бы он скорее ушел, — думала она. — Долго я этого не вынесу!»

А он и правда повернулся к дверям, и она бессильно опустила руки. Рано!

Алексей повернулся и подобрал с полу шелковые шторы:

— Зачем тебе подстилка, ты сама подстилка!

Не слушать, не слушать! Но он кричит громко, слишком громко, попробуй не услышь!

— Сука не захочет — кобель не вскочит. Одних соблазняешь в ванне, других в печке! Тебе все равно где, все равно кто, лишь бы у него стоял...

Ушел.

Все было кончено.

Нет, не все.

Потому что он вернулся и принес вместо штор ее заветное кожаное панно, сорванное со стены вместе с кнопками.

— Забери! Можешь передарить своему Григорию. Или любому следующему клиенту!

Ей показалось, что панно окрашивается красным.

Кровь?

Нет, просто оно превращается в плащ матадора, которым размахивают перед раздувающимися ноздрями не Тельца, а уже Быка. Разъяренного и беспощадного, готового постоять за свою жизнь и за свое достоинство.

— Убирайся, негодяй, — глухо сказала она и, по-бычьи наклонив голову, двинулась вперед.

Но перед ее лицом уже захлопнулась дверь ее же собственного дома. Да и не дверь это уже была, а глухая бетонная стена. Стена склепа, навсегда отгородившая ее от света, от мира, от жизни.

И наступила непроглядная темнота.

Все рухнуло, как старая обветшалая печь. Чувство складывается не из кирпичей, и нет такого цемента, который мог бы вновь скрепить разрушенное...

Прощай, Алеша.

Прощай, Венеция. Прощай, Красиково.

Пусть земля будет вам пухом, Любовь и Счастье.

Аминь...

На поверхности океана легкими складками вздыбливались волны. Будто кто-то потянул за край шелковой бирюзовой скатерти, и ткань сморщилась, мягко сползая к краю стола...

У горизонта океан сливался с небом.

И даже белая громада научно-исследовательского судна казалась крошечной точкой в этом безбрежном просторе.