Тепло разлито в майском воздухе, искрящемся, как на полотнах Пьера Огюста Ренуара, и таким же теплом насыщается, напитывается душа...

— Если б я в самом деле была кошкой, я бы сейчас громко замурлыкала.

— Почему?

— Мне с тобой очень хорошо.

Он на ходу заглянул ей в глаза — не шутит ли?

— Не шучу, — ответила Алена на безмолвный вопрос и лукаво объяснила: — Чистая правда. Я радуюсь прогрессу.

— Какому прогрессу?

— Не научно-техническому, естественно. Прогрессу в наших отношениях.

— А в них что-то изменилось?

— Еще бы! По пляжу шагали порознь, а теперь уже — взявшись за руки.

— Ты против?

— Ну что ты, очень даже за. — Она усмехнулась, но не насмешливо, а разнеженно. — Вспоминается младшая группа детского сада, мы там так же гуляли парами.

— Все-таки ты надо мной подшучиваешь.

— Ничуть! Я обожала свой садик. Меня под Новый год всегда назначали Снегурочкой. И еще там часто давали на полдник такой пышный розовый зефир. А ты — любил?

— Зефир?

— Да нет, детский сад!

Алексей помолчал. Потом все-таки ответил:

— Я туда не ходил.

— Сидел дома, с родителями да бабушками?

Что с ним? Как будто внезапно тень по лицу пробежала? Или это просто проплыло по лазурному итальянскому небу одинокое легкое белое облачко?

— Облако проплыло. — Он сменил тему разговора. — Жалкие остатки утреннего штормового предупреждения. Погода наладилась, и, кажется, теперь надолго.

— Хорошо бы, на все две недели.

— Так ты две недели тут пробудешь? Вот здорово, я тоже! Потом — снова за работу.

— Значит, домой полетим вместе?

Он расстроенно мотнул головой:

— Нет, не получится.

«А вдруг Алеша женат, и именно потому мы должны будем добираться в Россию врозь? Чтобы благоверная не застукала его в компании с белобрысой пассией, то бишь со мной? — с испугом предположила Алена и тут же отбросила, отстранила эти ужасные мысли: — Нет! Нет! Не может такого быть. Он не бабник, я чувствую!»

— Что с тобой? — встревожился он.

— А что со мной?

— У тебя рука похолодела.

— Да все потому, — увильнула она, — что мы уже подходим. Волнуюсь, как публика примет мои работы?

— Уж не знаю, как остальная публика, но лично я уверен: они чудесные. Ты не могла сделать посредственно!

— Твоими бы устами мед пить...

«Твоими бы устами, — тут же переиначила она про себя, — меня целовать, и целовать, и целовать!»

Боже, да он все-таки телепат!

Тут же, прямо посреди улицы, развернул девушку лицом к себе и поцеловал нежно-нежно, легко—легко в самый кончик вздернутого носа, а потом в уголок губ.

Вот тебе и застенчивый! Пойди пойми, каков он на самом деле!

— Алеша... что это ты вдруг?

— А я... сторонник дальнейшего прогресса. Так, наверно, поступали у вас уже не в младшей, а в средней детсадовской группе?

— Воспитательница поставила бы тебя в угол и лишила бы розового зефира.

— А ты?

— Отдала бы тебе свою порцию и попросила: пожалуйста, Алеша, поцелуй меня еще разочек! А ты бы что ответил?

— Послушался бы тебя, а не воспитательницу!

И он тут же показал, как именно он поступил бы, будучи переведен в среднюю группу.

Но на этот раз поцелуй уже не был таким воздушным, словно розовый невесомый зефир или мазки некоторых импрессионистов. Он обрел глубину, плотность, протяженность и силу, как полотна великого венецианца Тициана...

— Откуда ты взялся — такой? — прошептала Алена, переведя дух.

И он серьезно ответил:

— Меня нашли под капустой.

Путь они продолжали, уже обнявшись.

Да здравствует прогресс!

Это случилось двадцать семь лет назад, ранним дождливым июльским утром, в подмосковном поселке Озерки.

Мутный рассвет едва занялся, и еще спокойно спали обитатели детского дома, который местные жители звали не иначе как «инкубатором».

Сюда привозили из столицы осиротевших детишек, чтобы среди буйной, щедрой природы, которая, видимо, должна была заменить им мать, вырастали они здоровенькими и, по возможности, счастливыми.

Свежий воздух — крепкий сон.

Бодрствовал в этот час один только пожилой детдомовский сторож Никита, который бдительно охранял своих подопечных, хоть и непонятно было, от кого именно. Украсть в заведении было нечего, кроме пшенной каши, которая осталась на кухне с ужина в большом никелированном баке.

Никита Степанович был, однако, человеком добросовестным и обязанностями своими не пренебрегал. Но очень уж монотонно стучали крупные капли по жестяной крыше сторожки, и столь же баюкающе простучала колесами у платформы Озерки первая московская электричка, задержавшись не дольше минуты. Так и тянуло поклевать носом, а то и всхрапнуть «во всю ивановскую».

Дабы не поддаться этому, подлому искушению, Никита раскрыл книгу, данную ему поселковым батюшкой. Все небогатое собрание детдомовской библиотеки, от «Красной Шапочки» до «Детей капитана Гранта» и «Увлекательной математики», он уже изучил от корки до корки во время долгих ночных бдений.

Новая книга называлась «Четьи-Минеи» и содержала жития многих христианских святых.

Никита воспринимал биографии праведников как занимательные были и сопереживал благородным страдальцам.

Но больше всего нравилось ему то, что церковная книга была и толстенной, и огромного формата, значит, хватит ее надолго, на много бессонных ночей.

Вот уж которое дежурство читает он это правдивое сочинение, а все еще не продвинулся дальше буквы «А».

К тому ненастному утру, о котором идет речь, благодарный читатель как раз добрался до жизнеописания святого Алексия, Человека Божьего.

Текст Никита Степанович произносил вслух, отгоняя сон звуками собственного голоса:

— Богатые и знатные римляне-патриции, сенатор Евфимиан и жена его Аглаида, были люди набожные и щедрые. Однако они долго не имели чада, несмотря на усердные молитвы. Богу даровать им детище, утеху в житии и вождя в старости их.

Сторож оторвался от страницы и тяжело задумался.

«Как же так! Вот ведь закавыка выходит какая, — в душевном волнении размышлял он. —Там супруги бездетные маялись, имея и деньги, и положение. А у нас в Озерках — пятьдесят ребят без отца и матери. И никому они не станут утехой в житии и вождем в старости, горемычные наши инкубаторские. Не нашлось для них, сердечных, ни щедрого сенатора Евфимиана, ни Аглаиды. Несправедливо... Однако посмотрим, что же было с этим семейством дальше».

А дальше в «Четьи-Минеях» рассказывалось:

— Наконец Бог услышал их молитву и даровал им сына, которого нарекли они Алексием...

«Вот тебе и на! — изумился Никита, затягиваясь «Беломором». — Римляне, а имя пацану дали наше, русское...»

В самый драматический момент чтение было, к досаде сторожа, прервано истошным кошачьим любовным криком, донесшимся из-за сторожки, с детдомовского огорода.

— Кыш, окаянный! — высунувшись в окошко, зашикал Никита Степанович. — Хорош ребятишек будить!

Совсем взбесился, котяра, март прошел давно, а ,ему все неймется! Кыш! Пшел, пшел отсюда, скотина блудливая!

Вопли, однако же, не смолкали, и, прислушавшись внимательней, Никита очень даже усомнился, вправду ли это голосит влюбленный кот.

На визг поросенка, которого режут, тоже было очень похоже. А ведь директор «инкубатора» как раз недавно приобрел четырех молочных поросят на откорм...

Кряхтя и ворча, сторож заложил недочитанную страничку наполовину выкуренной и бережливо затушенной беломориной. Верный своему долгу, Никита Степанович отправился проверить, не злоумышленник ли прокрался на вверенную ему территорию и не покушается ли недобрый человек на жирненькое розовое население свинарника.

Огородные грядки совсем развезло от ливня.

— Придется подправлять по новой, когда погода установится, — пробурчал сторож себе под нос.

Как, однако же, сердце радуется при виде сильных огуречных плетей да хорошо принявшихся помидорчиков! Быть, быть детишкам с урожаем!