— Побей, — сказал он покорно. — Заслуживаю. Я презренная мокрица. Ударь!

— Не могу. Мне ни в волейбол играть, ни драться нельзя. Руки берегу, я ведь художница.

— Значит, нет мне прощения?

— Загладить проступок может только поступок!

— Загладить?

— Ага. И — зацеловать. Ну... погладь же меня...

— И простишь?

— Посмотрим...

И им было неважно, что простыни еще оставались влажными, как в вагоне поезда, и можно было только порадоваться, что в былые времена производили такую монументальную, массивную и широченную мебель...

И Алешу даже больше не интересовало, кто пользовался этим просторным ложем до него, потому что прошлого не было и время опять перестало существовать.

Даже птицы, которые заливались в яблоневом саду, были непонятной породы — не то тоскующие ночные соловьи, не то бодрые ранние птахи-жаворонки... А может, вообще жар-птицы или павлины, которые от любовной истомы вдруг впервые в жизни защебетали мелодично...

Сколько раз всходило и заходило солнце, сопровождаемое то Утренней, то Вечерней звездой Венерой? Сколько раз на смену дневному светилу выплывал двурогий месяц, разрастаясь до полноликой луны и вновь истончаясь к новолунию?

И не чередовались ли за этот бесконечный период любви зима и лето? Сколько раз урожай яблок успел созреть и остаться несобранным? Сколько дней миновало и сколько лет? Может быть, целых семнадцать?

Но и по прошествии семнадцати долгих лет отроковица из княжеского рода оставалась для Алексея все такой же прекрасной и желанной.

И она была ненасытна. Но и ею пресытиться было невозможно...

— Теперь простила меня?

— Что? Ах, да... Загладил... Зацеловал... Только, чур, больше никогда, никогда...

— Никогда в жизни!

— Ты любишь меня?

— Бесконечно.

Звезды отражались в красиковском озере и удивлялись: отчего его поверхность не гладкая, как обычно, а ходит ходуном, вздыбливается и взрывается мириадами брызг?

И еще удивлялись звезды, что перед самым рассветом, когда дачники, надышавшись загородным кислородом, по обыкновению, похрапывают, кто-то разухабисто распевает на два голоса:

И только одна из звезд, та, что звалась Утренней, понимала, что в маленьком дачном поселке Красиково происходит самое важное, что есть на свете, — любовь...

Здорово купаться нагишом под звездами! Маленькое чистое озеро, прогретое солнцем до самого дна, ничуть не хуже величественной Адриатики. И не надо беспокоиться о том, что кто-то возьмет твою одежду. Потому что внушительная часть бережка теперь огорожена фигурным заборчиком, и это — не общественный пляж, а частное владение!

Как хорошо, что Алеша выбрал под свою дачу именно этот участок! Все произошло как по волшебному слову золотой рыбки. Или, применительно к пресному водоему, по щучьему велению... И по их взаимному хотению!

А когда наплаваешься до посинения — только синевы не видно, темно же! — бежишь домой греться, и, пока печка не возведена, используешь для этого иной, более древний и более приятный способ.

— Обними меня!

— А ты меня!

— Еще крепче!

— Одеяло свалилось на пол. Достать?

— Оно не понадобится. Мне уже тепло.

— А так?

— Еще теплее.

— Еще теплее — значит, еще ближе?

— Жарко!

— Распахнуть окно?

— Не надо! Опять холодно! Иди ко мне!..

Глупый праведник Алексий, Человек Божий, ничего подобного не изведал.

Бедный! Может, из-за этого и вошел в историю как страдалец, терпящий лишения...

Про счастливых людей не нужно сочинять жития. Им и без этого хорошо...

Спасибо тебе, золотая пресноводная щука!

В начале июля пролилась целая серия обильных слепых дождей. Солнце — а дальше веранды не выйдешь. Земля раскисла и превратилась в непролазную трясину.

Казалось, что необъятно разлилось скромненькое красиковское болотце и вокруг двух домов — одного ветшающего, другого недостроенного — скоро все покроется сплошным ковром незабудок.

Зато в короткие промежутки между ливнями над обоими домами — от дырявой крыши до недоделанной — зависала радуга, как огромная небесная подкова, сулящая неземное счастье. Что за конь носил ее на своем копыте? Что за кузнец выковал ее на невиданной наковальне? И что за волшебный огонь пылал в той сказочной кузнице? Не иначе как огонь любви.

Алена снова взялась за работу, не могла она упустить такой красоты. Ведь радуга, как прилежная натурщица, приходила позировать ежедневно.

И Алеша полюбил ее регулярные выходы на пленэр. Больше не обижался, что ему в эти часы уделяется мало внимания. Ведь все остальное время его Аленушка была с ним нераздельно.

Он даже заказал своему прорабу специальные дощатые мостки, чтобы художница не мочила на слякотной почве свои маленькие ножки или чтобы ей, пуще того, не приходилось влезать в огромные дедовские сапоги-болотники. А сам бы он мог стоять рядом и наблюдать, как колонковая кисточка, такое простое приспособление, рождает вроде из ничего — чудо.

И Алене каждый раз во время этюдов казалось, что они плывут на сказочном плоту, взявшем курс на огромную семицветную арку, которая куда живописнее, чем аркада так и не изображенного ею венецианского собора Сан-Марко.

И только было немного обидно, что радуга никак не приближается и им никак не удается проплыть под сводами этих светящихся ворот. Если по эту сторону жизнь так прекрасна, то нельзя даже и вообразить себе, каково там...

Два гурмана, они с жадностью поедали супы из пакетиков, баночную тушенку и кисели из брикетов — все это здесь, на даче, казалось им самыми великолепными лакомствами.

Потому что и до, и после трапезы Алеша и Алена проводили время в их спальне...

После дождей, из земли, как вымуштрованные войска на параде, полезли грибы-подосиновики. Колоннами и шеренгами, один к одному. Они гордо подставляли солнцу ровненькие красные шапочки-каски, и им было совершенно безразлично, растут ли поблизости осины или деревья других пород.

Владельцы двух соседних окраинных домов поселка Красиково совершили первый совместный поход в лес.

Точнее, получилось несколько коротких вылазок. Корзины и ведра наполнялись так быстро, что грибники, едва миновав опушку, вынуждены были с богатой добычей возвращаться обратно.

— Как же мы все это обработаем? — ужасалась она.

— Как музыканты. В четыре руки.

— Грибная симфония?

— Зимой будет кулинарная.

Оба любили делать пищевые припасы, для обоих слово «консервировать» звучало очень поэтично.

Ведь это не значило просто напихать в литровую банку исходный продукт и кое-как залить его горячим рассолом или маринадом, абы сохранилось, пусть даже в виде серого бесформенного месива.

Сделать заготовки на зиму — это значило осмотреть каждый крепенький грибок, порадоваться ему, показать друг другу, прицокивая языком. И только затем аккуратно отделить ножку от шляпки, разрезать острейшим ножичком на изящные дольки или ломтики, а то и колечки да звездочки. Маленькие же грибочки засолить как есть, целиком...

Долго? Ну и что ж! Это — искусство, а оно второпях не творится. Пианисты тоже играют в четыре руки не на скорость. Они смакуют произведение...

Вечером, пытаясь отмыть от пальцев чернильный сок подосиновиков, Алена, удовлетворенная проведенным с пользой деньком, все-таки вздохнула с сожалением:

— Жаль, что мы не смогли собрать их все-все.

— Тогда чистить пришлось бы года три. А для хранения нанимать целый Манеж. Где бы тогда выставлялись произведения твоих коллег?

— Все равно жаль. Вот если бы грибы оставались в лесу свеженькими подолгу! Как еловые шишки. А то два-три дня — и нет красавчика в красной шляпке! Вот и вспоминай потом, сколько бесплатной еды осталось прямо на земле, несобранной и необработанной.