Говорят, что Тельцы скуповаты. Этой черты в Алене никогда не было, быть может, потому, что настоящей, острой нужды ей не пришлось изведать. Но когда она видела, что добро пропадает впустую, ей всегда становилось не по себе.

Голенища старых сапог, из которых она творила замысловатые украшения, были из той же «оперы» — вещь отслужила свое в одном качестве, но глупо сразу отправлять ее на свалку, она может и должна принести радость и пользу в преобразованном виде!

— Слушай, Леш, пойдем завтра опять в лес, а?

— Только не завтра.

— У тебя дела?

— Наоборот, праздник.

— Какой?

— Продолжение твоего двадцатишестилетия. Мы ведь не закончили его отмечать, помнишь?

— Еще бы не помнить! К сожалению, день рождения только раз в году. А такой, как в Венеции, выпадает раз в жизни.

— Но ты не против второго?

— Кто может быть против! А почему именно завтра, одиннадцатого июля?

— Н-ну... — замялся он. — Приурочим его к моему...

— У тебя день рождения! И ты молчал! Вот свинтус. Если бы я знала заранее...

— Но это не совсем... это, скорее, день нахождения. Когда меня подобрали на капустной грядке. А потом так вышло, что к этой дате у нас в детдоме приурочили и всех июльских. Дни рождения мы праздновали коллективные, раз в месяц.

— А теперь у тебя будет индивидуальный! Тем более я должна была подготовиться.

— Ничего ты не должна.

— Но я хочу! Я не могу не поздравить тебя как-то особенно...

Вдруг лицо ее сделалось умоляющим и жалобным:

— Только, пожалуйста, давай не будем уезжать отсюда ни в какой ресторан и вообще никуда, ладно?

— Почему?

— Не знаю. Боюсь. Здесь так хорошо, здесь мы дома, и тут ничего не может случиться. А если выберемся — мне кажется, обязательно тебе принесут какую-нибудь радиограмму или что-то в этом роде. И все опять рухнет. Прошу тебя!

— Как скажешь, так и будет. Ведь это и твой день рождения наполовину.

— Тебе половина — и мне половина. Получается, что мы как близнецы.

— Нет. Просто мы рождаемся как одно целое.

— И разделить нас отныне будет невозможно.

— Никогда!

Ночью, даже после долгих и бурных ласк, Алена не могла уснуть. Ее мучило, что она оставит Алешу без подарка.

Как же так? Это нехорошо, не по-людски и тем более не по-тельцовски. Для Тельца и принимать подарки, и дарить их — это святое.

Тихонечко выскользнув из спальни, она на цыпочках поднялась на второй этаж, стараясь ступать как можно легче и как можно ближе к стене, чтобы скрип ступеней не разбудил завтрашнего именинника. Праздничных секретов нельзя раскрывать заранее, иначе они потеряют половину своей прелести.

Лестница как будто вступила с ней в сговор: несмотря на свою дряхлость, не издала ни звука.

А вот выключатель в мастерской щелкнул, как ей показалось, предательски громко, точно крупная петарда взорвалась. Но ничего, обошлось. Никто не вошел и даже не окликнул ее снизу.

А Алексей не спал. Прекрасно видел, что Алена встает, однако не шелохнулся.

И потом, с замирающим от волнения и восторга сердцем, смотрел, как по саду, утонувшему в темноте, пролегла светлая дорожка из окон второго этажа...

И как поперек этой дорожки, заслоняя свет лампы, то и дело металась туда-сюда маленькая тень с неясными очертаниями. Эти очертания имели округлые формы, движения их были плавными и грациозными.

Однако время от времени появлялась тень, имеющая конфигурацию правильного прямоугольника...

Алена, стараясь не шуметь, переставляла от стены к стене свои картины и этюды на подрамниках.

Это — не закончено, нельзя дарить. Пусть непосвященному и покажется готовой работой, но автору-то виднее. Не хватает самой малости, брюлловского «чуть-чуть», нескольких мазков, быть может, а из-за этого не дышит пейзаж, не живет.

Это — написано на заказ, и даже деньги Алене уже уплачены авансом.

Портрет деда по памяти. Хорошо получилось, готовый подарок, но, естественно, не Алеше, а бабушке.

Вот неплохой этюдик, но он слишком маленький. А ее любимый, судя по его новому дому, да и по тем дарам, что он преподнес Алене, любит размах.

Черт, удачная акварелька, но размазалась, как будто на нее что-то пролили. Крыша тут протекает, что ли?

Не находилось ничего, достойного Алеши. Она бы готова подарить ему весь мир, а, к великой своей досаде, не в силах подобрать даже простого пейзажика или натюрмортика.

...Его никогда в жизни не поздравляла женщина. То есть — его женщина. Детдомовские девчонки, да повариха, да потом однокурсницы — не в счет.

Но ведь, по правде говоря, у Алексея и не было никогда своей женщины. Своей — значило для него любимой.

Несколько мимолетных и быстротечных романов, завязанных в основном по инициативе противоположной стороны, не оставили в душе никакого следа. Каждый из них автоматически обрывался с началом новой экспедиции, чтобы потом уже не только не возобновиться, но и не вспомниться.

И виноват в этом был, возможно, его первый поцелуй.

Целовался он впервые в пятом классе, не с «инкубаторской» девочкой, а с местной, озерковской, по имени Нюша, которой тогда уже исполнилось четырнадцать.

Происходило это в «предбанничке» настоящего инкубатора, в поистине банной влажной духоте, под писк только что вылупившихся цыплят: Нюша дежурила там по ночам, подменяя мать. И ей было ужасно скучно на этом тихом посту без компании и без телевизора.

Тогда девчонка подбила легендарного подкидыша, с которым любил побеседовать сам отец Олег и который был к тому же чемпионом Озерков по плаванию, улизнуть после отбоя из общей мальчишеской спальни и скрасить ее одиночество.

Поцелуй показался Алеше довольно занятной штукой, его только изумило, почему Нюша вертит у него во рту языком, как пропеллером.

Ему казалось, что все должно бы происходить несколько иначе. Лиричнее, что ли. Или ласковее.

Он был романтиком.

— Ну как? — поинтересовалась веснушчатая Джульетта по окончании процедуры. — Голова кружится? Дух захватило? А возбуждение есть?

— За щеками щекотно, — честно доложил он о своих впечатлениях. — И десна чешется.

Нюше такой отчет пришелся по душе.

— Ты очень сексуальный, — одобрила она. —Трахаться будем? Ты уже с кем-нибудь пробовал?

И протянула к молнии его брюк руку, с которой не был до конца смыт птичий помет. Тут остатки романтики окончательно улетучились. Мальчику стало противно.

— Я тебе не трахтор! — резко оттолкнул он свою неаппетитную даму и отправился в сторожку к Никите Степановичу поговорить с ним о странностях любви, про которую в книжках пишут так возвышенно, а вот в жизни...

...Алена отчаялась. Уже светает, следовательно, начинается Алешин день рождения, а она так ничего и не подобрала.

Распахнула окно, чтобы освежить разгоряченное лицо. И увидела в небе Утреннюю звезду.

И тогда, кажется, сама Венера, богиня любви, подсказала ей решение...

Скорее, скорее! Тот огромный баул, который так и стоит нераспакованным со времен Венеции. И в Москве она поленилась его разобрать, и тут, в Красикове, руки до этого не дошли...

Повыкидывала на пол одежду, на которой складочки успели загладиться резко, как плиссировка...

Вот оно, намотанное для сохранности на обрезок пластмассовой трубы. Кожаное панно! Дождалось своего часа!

Развернула. Оглядела оценивающе.

Черная пашня. Тонкий куст у обочины. Редкие проблески голубизны в низком небе.

Хорошо сделано. Даже, пожалуй, талантливо. Но — не празднично, мрачновато.

А в голове как будто крутились колесики и шестеренки — думай, княжна, думай! Напрягись!

Ага... Чердак! Она давно на него не наведывалась. Когда был снят детский запрет, ее перестало так сильно манить туда, тельцовское врожденное чувство противоречия больше не получало подпитки от строгого «нельзя!».

Так... керосиновая лампа... электроплитка со сгоревшей спиралью... сломанный трехколесный велосипедик... Она и сама до конца не отдавала себе отчета, что именно разыскивает.