Искать деньги в комнате Икуо я боялся. Да и воровать у него было трудновато: в его комнате всегда царил идеальный порядок, он не успокаивался, пока не выравнивал все лежащие на столе книги и пресс-папье так, чтобы они располагались параллельно краю стола. Однажды, когда его не было дома, я исследовал содержимое его ящиков. В каждом из них вещи лежали в таком безукоризненном порядке, что казалось — стоит дотронуться хоть до чего-то, это сразу будет заметно. Я отступился, но сама трудность поставленной задачи настолько искушала меня, что, когда Икуо в послеобеденное время уходил в университет, я принимался планомерно обыскивать его комнату. Исследуя в строгой очерёдности стол, книжный шкаф, стенные шкафы, антресоли, я обнаружил небольшую металлическую шкатулку, запертую на ключ. Мне это показалось подозрительным; я с неимоверным трудом нашёл ключ, открыл шкатулку и увидел, что она набита какими-то бумажными кружочками. Потом-то я сообразил, что это было конфетти, скорее всего, отец привёз его из-за границы на память о каком-нибудь карнавале.

Однажды, когда я изучал шкаф красного дерева, я вдруг почувствовал, что за моей спиной кто-то стоит. Это была Сидзуя. Она смотрела на меня с молчаливым упрёком. Я, не обращая на неё никакого внимания, продолжал копаться в ящике, поскольку же она не собиралась уходить, недовольно спросил:

— Тебе чего?

— Да ничего.

— Тогда проваливай.

Она ушла, после неё в комнате остался запах её тела, похожий на запах каких-то солений. Я долго не мог успокоиться и прекратил свои поиски.

Я думал, Сидзуя донесёт на меня Икуо. Ведь она была очень предана ему. Но точно так же она была предана матери, Макио и мне. Даже после того, как в доме всё пошло кувырком, она одна осталась верна себе и молча хлопотала по хозяйству. Хорошо помню, как она стирала в ванной, поставив в таз стиральную доску, помню её красные толстые пальцы, взбивавшие мыльную пену.

Ну так вот: я спустился вниз и увидел, что Сидзуя в саду учит собаку разным фокусам. Она бросала палку и спустя некоторое время командовала: «Вперёд!», и собака приносила ей палку в зубах. Эту собаку — коричневую дворняжку — завёл Макио, который был заядлым собачником. Когда он жил в общежитии, то оставлял собаку на меня. Собака не отличалась сообразительностью и не могла запомнить то, что от неё требовалось, к тому же она была очень прожорлива и, когда приближалось время обеда, начинала истошно лаять, поэтому сначала Сидзуя её недолюбливала, но как-то незаметно привязалась к ней и полюбила. Выгуливать собаку было моей обязанностью, она же вычёсывала ей блох — никто, кроме неё, не мог с этим справиться.

— Сидзуя, не говори никому, ладно? — попросил я.

— Ладно, — кивнула она. — Хорошо быть собакой. Ни о чём не знает и счастлива.

— Да-а, — вздохнул я, и мне пришло в голову, что я несчастлив потому, что слишком много знаю. Почесав собаке шейку, я позволил ей лизнуть себе руку. Прикосновение её шершавого, как пемза, языка было приятно.

Директор нашей школы уделял очень большое внимание внешнему виду учащихся, поэтому сразу у входа стояло большое трюмо. Я терпеть не мог в него смотреться. Я донашивал когда-то очень модную, так называемую «итонскую», но старую и застиранную форму старшего брата с донельзя потёртым воротничком и латаными-перелатаными брюками и разлохматившиеся от стирки носки. Мне и самому было жутковато смотреть на своё бледное, как у чахоточного, лицо с выпученными рыбьими глазами.

Я был маленького роста, и в классе меня всегда сажали впереди. Мне было неприятно ощущать впивающиеся в меня недоброжелательные взгляды сидящих сзади, и я мечтал о том, как бы поскорее вырасти и пересесть назад.

Нашего классного наставника звали Ёсида, это был молодой мужчина с неприятно синеватым гладко выбритым подбородком. Длинным лицом и белой кожей он напоминал мне Икуо. Раздражаясь по любому поводу, он лупил по столу бамбуковой палкой, периодически ломая её.

«Это непатриотично», «Это нехорошо по отношению к солдатам, которые сейчас на фронте» — такие фразы не сходили с его уст.

Со мной он был добр. Скорее всего потому, что я хорошо учился и был послушным ребёнком. И окрики, и удары бамбуковой палкой, как правило, обрушивались через мою голову на других учеников.

— Кусумото, сходи в учительскую и принеси мне со стола авторучку. А заодно прихвати сигареты — они в верхнем ящике, возьми распечатанную пачку.

Я улыбался, кланялся по-военному и со всех ног бежал выполнять поручение. Я любил свободно входить в безлюдную учительскую, к тому же я очень гордился, что из всех одноклассников учитель выбирал именно меня. Однако, когда я возвращался в класс, то ловил на себе ещё более неприязненные взгляды, причинявшие мне немалые страдания: мне казалось, все меня ненавидят, считая учительским прихвостнем.

Когда мы готовились к праздничному шествию по случаю 2600-летия образования империи, я допоздна засиделся в школе, делая флажки. После того как все разошлись по домам, я сказал Ёсиде:

— Мама разрешила мне сегодня задержаться, сказала, чтобы я помог вам.

— Вот как? У тебя замечательная мама. Настоящая мать, достойная дочь нашей великой империи, — ответил он, одобрительно на меня глядя. Потом добавил: — Твои братья поступили в прекрасные учебные заведения. Ты тоже не отставай.

Однажды мне задали написать сочинение на тему «Моя мама». Я изобразил женщину, воспитавшую без мужа троих сыновей. Но ни словом не обмолвился о её стычках со старшим сыном. Бедная, но дружная семья, мать — учительница родного языка, все свои силы отдающая воспитанию сыновей, достойная дочь великой империи.

Всё время, пока я учился в начальной школе, страна находилась в состоянии войны, поэтому, когда незадолго до окончания шестого класса разразилась мировая война, меня это ничуть не взволновало. Вот только Есида с каждым днём всё больше распалялся и вводил в школе одно новшество за другим: зимой он заставлял нас по утрам выходить на двор обнажёнными и растираться сухими полотенцами или бегать от святилища Нисимукитэндзин до молельни Нукэбэнтэн.

Однажды в воскресенье мы пошли в военный госпиталь навестить раненых. Собрав с каждого по тридцать сэнов, купили гостинцы, причём я отдал деньги, украденные у матери. С сигаретами и цветами, под предводительством учителя мы вошли в ворота госпиталя: вид у нас был такой, будто мы идём на кладбище. Остановившись перед потерявшим оба глаза солдатом, который играл на флейте, я протянул ему гостинцы. Он закурил сигарету, понюхал цветы и спросил меня, кем я собираюсь стать в будущем. Когда я ответил, что уж во всяком случае не солдатом, раненый пробормотал: «Какой странный ребёнок». Когда же я добавил, что в общем-то мне всё равно, кем быть, только не солдатом, он рассмеялся: «Ты, парень, говоришь совсем как взрослый!»

Я терпеть не мог играть с другими детьми. Одноклассники, которые после уроков собирались вместе, чтобы мастерить модели самолётов или кататься на велосипеде, были в моих глазах диковинными животными, подчиняющимися каким-то странным инстинктам. Как только кончались уроки, я заходил домой, бросал там ранец и тут же шёл гулять с собакой. Я уходил как можно дальше от дома, туда, где не мог встретить никого из нашей школы, никого, кто знал бы меня в лицо. Переходил трамвайные пути, спускался вниз по пологому склону и оказывался на шумной, многолюдной, похожей на барахолку улице с лавками, мастерскими и длинными, составленными из отдельных секций бараками. В этом районе царила совершенно иная атмосфера, чем на застроенной особняками улице Тэндзин, которую так любил Икуо. Это был мой собственный маршрут, возможно, здесь было довольно грязно и неприглядно, но на меня всё это действовало умиротворяюще.

На задворках мастерской, где в полумраке рабочие с нездоровым цветом лица шлифовали красным порошком линзы, находился дом старьёвщика Мацукавы. Скорее всего, у дома были сломаны балки, во всяком случае, крыша его перекосилась набок и черепица наполовину обвалилась, это был даже не дом, а что-то вроде сарая: внутри, почти до самого потолка, громоздились газеты, электрические провода, кастрюли. Мацукава, который в школе числился среди отстающих и которого дразнили «нищим», наверное из-за того, что он был всегда одет в промасленную спецовку, какие носили рабочие, и от него пахло чем-то тухлым, — здесь чувствовал себя принцем. Его любимым занятием было отыскать среди неистощимых запасов всего этого хлама электромотор и мини-насос и, сведя их воедино, создать какой-нибудь диковинный агрегат. Он щёлкал выключателем — и на потолке и на стенах загорались миниатюрные лампочки, поднималась штора над входной дверью, где-то звенели звонки. Иногда появлялся его отец — на велосипеде с прицепом, нагруженным разным хламом. Мать сортировала весь этот мусор во дворике и, если обнаруживала какую-нибудь радиодеталь или электромотор, отдавала их Мацукаве. Она очень заботилась о сыне, мне это было непривычным, и я завидовал ему.