Мать работала учительницей родного языка в частной женской гимназии в Мите и одна растила нас троих. Днём её обычно не бывало дома, и всю домашнюю работу выполняла служанка. После смерти отца наша семья осталась жить в старом доме за храмовой рощей святилища Тэндзин. Дом — самое заурядное двухэтажное строение, в каких живут обычно среднего достатка служащие, — стоял на склоне холма, с которого открывался вид на торговые кварталы Синдзюку. Второй этаж полностью оккупировали братья, я жил вместе с матерью на первом. В крохотной комнатушке рядом с кухней ночевала служанка. Когда я заканчивал начальную школу, Макио учился в лицее в Комабе и жил там же в общежитии, дома он появлялся редко. Икуо, уже надевший студенческую форму, большую часть времени проводил на своём втором этаже, и я его почти не видел. Когда я возвращался из школы, в доме царила полная тишина, как будто он был необитаем.
Сфера моих действий ограничивалась первым этажом, подниматься на второй я не решался. Один шаг вверх по лестнице — и оказываешься на территории братьев, где всё было иным, начиная от расположения столбов и стен и кончая запахами. Мне казалось, что, если я войду туда без спроса, меня отдадут под суд за незаконное вторжение. Правда, иногда, когда Икуо уходил из дома, я, едва в прихожей стихали его шаги, потихоньку поднимался на второй этаж. Икуо принадлежал теперь бывший кабинет отца — комната в европейском стиле. В углу стоял роскошный отцовский книжный шкаф красного дерева, за стеклом поблёскивали золотыми буквами переплетённые в кожу медицинские книги. Сначала мать хотела переставить этот шкаф вниз, в спальню, но он оказался слишком большим и не гармонировал с обстановкой японской комнаты, поэтому она оставила его Икуо. Ящики были заполнены старыми открытками, печатками, монетами. Все эти вещи остались от отца. У самого Икуо был скромный книжный шкаф из дуба, набитый специальными книгами по архитектуре. Книги стояли корешок к корешку, впрочем, любовь в порядку ощущалась и во всём остальном и в том, как была застелена кровать, и в том, как были расставлены письменные принадлежности на столе. Однажды служанка, вытирая стол, чуть изменила положение пресс-папье, и Икуо устроил страшный скандал. С тех пор эта комната стала единственной, в которую служанка не входила.
Рядом была комната Макио. В ней царил откровенный беспорядок, на полу валялись не поместившиеся в шкафу книги. Впрочем, может, они просто были библиотечные, не знаю. Макио очень много читал: он постоянно носился с какой-нибудь книгой и говорил, что хочет стать писателем. Если он, что бывало нечасто, ночевал дома, то потом в комнате в самых неподходящих местах валялись его носки, ночной халат, и всё было усыпано пеплом от сигарет.
Мать возвращалась домой вечером, часто уже после того, как темнело. Подождав, пока она переоденется, служанка подавала ужин. Мы с матерью садились за стол друг против друга. Мы всегда ужинали вдвоём. Икуо говорил, что страшно занят, и ужинал у себя в комнате. При всём своём желании я не могу вспомнить ни единого случая, когда за столом собиралась вся семья. И не только потому, что не было отца. Когда я достиг сознательного возраста, Икуо учился в лицее и жил в общежитии. Когда же он поступил в университет и вернулся домой, в общежитии стал жить Макио. А вернувшийся домой Икуо не испытывал никакой потребности в общении с нами.
За ужином мать чаще всего молчала. Я тоже был молчаливым мальчиком и открывал рот только тогда, когда со мной заговаривали, поэтому обычно, поглощая пищу, мы не произносили ни слова. Я мечтал только о том, чтобы ужин побыстрее закончился и я мог укрыться в своей комнате.
Впрочем, своя комната — слишком сильно сказано: у нас с матерью была одна, правда довольно большая, комната на двоих, на ночь в ней стелили два матраса. Я очень любил читать за маленьким столиком, стоящим рядом с моей постелью. Мать допоздна проверяла тетради, сидя за письменным столом в гостиной. С какого-то времени у неё возникла привычка задвигать разделявшую нас перегородку.
Поскольку в доме было слишком тихо, я обычно прислушивался к звукам, доносящимся снаружи. В соседнем доме почти никогда не выключали радио. Звуки сумо, эстрадной музыки, голоса чтецов комических рассказов сплетались с рокотом мотоциклов, проносившихся по главной улице. Вниз по склону спускалась электричка, я прислушивался к уверенному перестуку её колёс, и в ушах отзывались разнообразные звуки, расползающиеся по земле большого города.
Иногда я думал об отце. Для меня он был героем романа. Поскольку я, как и все дети того времени, считал, что герои прочитанных мною романов реально существуют в каком-то далёком и неведомом мире, мне казалось, что отец жив, просто живёт в другом месте. Временами у меня возникала мысль, что смерть отца — просто выдумка матери, что в какой-то момент он вдруг возьмёт и появится. Наденет очки, улыбнётся, возьмёт меня за руку и увезёт в прекрасную чужую страну. Он, не скупясь, купит мне всё, что я захочу, угостит чем-нибудь вкусным. Думая о чужой стране, я всегда воображал Францию. И призрачный город, в котором был тот старинный каменный дом с фотографии.
Однажды рядом с домом я увидел какого-то незнакомого человека. Он разглядывал табличку на воротах, и я вдруг подумал, что это отец. Он был совсем таким же, как на той фотографии, — и лицо, и очки. Я готов был завопить от радости, однако, не обратив на меня никакого внимания, человек быстро пошёл прочь и тут же свернул в переулок. Я со всех ног бросился за ним вдогонку. Но в переулке не оказалось ни души, лишь темнела вереница молчаливых домов. Я хотел рассказать об этом матери, но побоялся, что она станет смеяться. Вместо этого я спросил её:
— А каким был отец?
— Он был очень хорошим человеком. Добрым и талантливым.
— А кто из нас на него больше похож?
— Как тебе сказать… — Распахнув большие, с тяжёлыми веками глаза, мать вгляделась в меня. — Пожалуй, что ты. Он был таким же тихим и так же хорошо учился.
Я преисполнился гордости, хотя упоминание об учёбе неприятно кольнуло меня. Икуо и Макио тоже учились прекрасно: оба, окончив среднюю школу, поступили в лицей. А теперь Икуо, как когда-то отец, учится в университете Т. Но оба брата были мне чужими. И разве не из-за учёбы они избегают нас с матерью?
— Ты говоришь, он был добрым? А в чём это выражалось? — снова спросил я.
— Ну, он никогда ни на кого не сердился. Никогда не выходил из себя.
Слова матери меня так и не убедили. Ведь сам-то я очень часто выходил из себя. Только чаще всего скрывал это. С детства я научился прятать свой гнев глубоко в душе, где он не мог разгореться, как угли, лишённые доступа воздуха. А что толку давать ему волю? Братья всё равно не желали водиться с таким малышом, как я, а мать гасила мой гнев своим, ещё более неистовым гневом. В конце концов я твёрдо усвоил, что в нашей семье я самый слабый, а слабому человеку нет никакого смысла показывать свой гнев окружающим, если он не хочет выглядеть смешным в их глазах.
Однажды — кажется, я учился тогда в четвёртом или пятом классе начальной школы — в воскресенье (я точно помню, что это было именно воскресенье, потому что и мама, и Макио с полудня были дома) я внезапно услышал пронзительные крики матери. Они доносились со второго этажа, судя по всему, из комнаты Икуо. Подойдя к лестнице, я посмотрел вверх. Потом начал тихонько подниматься, но Сидзуя задержала меня, положив руку мне на плечо. «Не надо, не ходи», — шепнула она. Сидзуя — молодая крестьянская женщина с толстыми пальцами, родом из Тиба — работала у нас служанкой. Я так и не уловил, в чём, собственно, было дело, только понял, что мать кричала на Икуо. Она громко бранила его. Потом донёсся придушенный голос Икуо, который что-то бормотал в своё оправдание. Спустя некоторое время мать приказала Сидзуе и Макио перетащить вниз отцовскую библиотеку. Вслед за книгами был спущен вниз и шкаф красного дерева. Как выяснилось, весь сыр-бор разгорелся из-за того, что Икуо, убрав отцовские книги в стенной шкаф, поставил на их место свои университетские учебники. Я потихоньку пробрался на второй этаж и подошёл к брату, который стоял лицом к окну со скрещёнными на груди руками. Однако, когда он обернулся ко мне, я невольно отпрянул — таким ужасным было его лицо. Небольшие глаза, всегда прятавшиеся за стёклами очков, были налиты кровью и выкачены так, что едва не вываливались из орбит. Не помня себя, я бросился прочь из комнаты и скатился по лестнице вниз.
