— Вот что я хотел тебя спросить. Ты слышал об обществе «Белая хризантема?

Андо широко раскрыл глаза, словно человек, внезапно вырванный из сна, и непонимающе уставился на Тикаки.

— Есть такая благотворительная организация, она называется «Белая хризантема».

— Никогда не слыхал. А что?

— Ну не слыхал и ладно. Тогда ещё один вопрос. Как ты считаешь, убивать — плохо?

Андо снова сел на пол и, выпрямив спину, удивлённо взглянул на Тикаки:

— А что такое плохо?

— Ну как сказать… Плохо — это когда один человек причиняет вред другому.

— А, ну если так, то, наверное, убивать плохо.

— Не только поэтому. Как бы это получше объяснить… Видишь ли, когда один человек убивает другого, он не просто причиняет ему вред, это значительно хуже.

— Почему?

— Ты что, действительно не понимаешь?

Не понимаю.

Внимательно вглядевшись в лицо Андо, Тикаки понял, что оно вот-вот снова расплывётся в улыбке.

— Ну, так было всегда. Убийство с давних времён считается грехом. А вот почему?.. — Тут Тикаки замялся. А, собственно, почему убивать дурно? Кто решил, что убийство — зло? Разве он совсем недавно не говорил Сунаде, что у каждого человека может возникнуть желание убивать? — Так или иначе, я хотел бы поговорить о тебе. Интересно, вот ты, после того как совершил преступление, мучился угрызениями совести?

— Да я уже позабыл. Слишком давно это было.

— Тебе кажется, что происшедшее не имеет к тебе никакого отношения?

— Ну… Пожалуй, что и так… Всё это было слишком давно. Небось и у других так?

— Трудно сказать. Но теперь ты сидишь в тюрьме. Разве это не из-за того, что произошло?

— Просто я попался. Не повезло. Не надо было спрашивать, где дом матери.

— Значит, если бы ты не попался, всё было бы в порядке, так, что ли?

— Конечно. Если бы меня тогда не замели, сейчас жил бы в своё удовольствие. Глупо вышло. — И Андо мечтательно поднял глаза к потолку.

— Глупо, говоришь? — В речи Тикаки появилась некоторая неуверенность, как будто он ощущал на себе чей-то испытующий взгляд, как будто кто-то пристально следил за ним из тёмной глубины его собственной души. — Ну тогда… Тебе ведь хочется оказаться на свободе? И чтобы ничего как бы не было?

— Зачем?

— Ну, взять хотя бы потерпевшую. Ведь это была маленькая девочка, школьница? Разве тебе её не жалко?

— Да нет вроде. Ей просто не повезло. Не надо было заходить тогда в туалет. Если бы она не зашла, ничего бы и не было.

— Короче говоря, ты не считаешь, что убивать плохо?

— Ха-ха-ха… Я об этом и не думал никогда. Мне всё равно, хорошо это или плохо.

— Нет, это плохо. — Тикаки нарочно придал своему лицу суровое выражение, желая своей серьёзностью притушить весёлость Андо, но тот всё равно продолжал смеяться. — Попробуй-ка представить себе, что убили тебя. Как, страшно?

— Не знаю. Ха-ха-ха… Чудно как-то…

— Ты что же, не боишься умереть?

— Ну, это когда ещё будет… Как я могу говорить о том, чего ещё нет?

— Но ты же можешь это себе представить,

— Мочь-то могу, но что толку: от этого ни холодно, ни жарко. Какая разница? А что прошло, то прошло, что об этом думать? У вас, доктор, кажется, палец поранен? Вон кровь проступает. Больно, небось? Но до того, как вы его поранили, вы думали о боли? А после того, как рана заживёт, вам разве будет больно?

Да, на этот вопрос трудно было ответить. Проследив за движениями стройных ног Андо, Тикаки снова поразился красоте упругих мышц, играющих под тканью брюк. В самом деле, смерть была так далека от всего этого — от сидящего перед ним юноши, этого куска плоти, не оставляющего никаких сомнений в его реальности, ноющего пальца, сильного запаха спермы и пота… Как просто: испытывать страх смерти — то же самое, что заранее бояться какой-то будущей, ещё неведомой боли. Смерть и боль — явления одного порядка, и приговорённый к смерти заключённый прекрасно это понимает.

— Знаете, доктор… — Андо вдруг поднялся и принялся мерять шагами камеру — от стены к стене, потом вдруг, вклинившись между Тикаки и Фудзии, уселся на пол и скрестил ноги. Тикаки отодвинулся, поэтому Андо сел почти вплотную к начальнику зоны.

— Ну-ка, начальник, скажите. Что, завтра Сунаду вздёрнут?

— Этого я тебе не могу сказать.

— Но ведь сегодня утром вы к нему приходили? Втроём с начальником воспитательной службы и начальником особой охраны? И куда-то его увели. Разве не так? Я же в соседней камере, мне всё слышно. А потом я пошёл на спортплощадку, а он тут как тут. Он ещё показался мне каким-то чудным. То за одно хватается, то за другое, ведёт себя как-то несуразно, не как всегда. Прицепился ко мне, стал целовать. Тут-то до меня сразу дошло, что пришёл его черёд.

— Ну а ты стоял паинькой и позволял себя целовать? — Фудзии, грозно сдвинув брови, воззрился на Андо.

— Конечно, стоял. Мне было приятно. Сунада меня любит: когда мы купаемся, он всегда хватает меня за х… Скажите, начальник, он что, завтра умрёт? Если так, хорошо бы ему позволили пообжиматься со мной хоть немного. Я был бы только рад.

— Хватит болтать! Ты что, на воле был гомиком, что ли?

— А то. Ведь у нас была мужская школа. Старшеклассники без конца со мной забавлялись, а в военной школе, в Гумме, меня затаскивал к себе в постель учитель. Как тут не сделаться гомиком? Вот и вы начальник, очень приятный мужчина.

И Андо прильнул к коленям Фудзии, будто женщина к постоянному клиенту. Фудзии отодвинулся, и Андо покатился со смеху, потом, задохнувшись, забился в конвульсиях.

— Прекрати. Дурак!

— Да ладно, начальник, вы ведь и сами явно не прочь!

Внезапно замолк голос, читавший сутру. Сразу стало слышно, как кто-то разговаривает, как металл скрежещет о металл. Заунывно, как флейта сякухати, завывал ветер: очевидно, где-то в стене была щель. Но ещё миг — и чтение сутры возобновилось, снова зазвучал уже осипший голос.

— Как здесь холодно. — Тикаки растёр плечи.

Палец болел по-прежнему. Кровь просачивалась сквозь пластырь, и пальцы липли друг к другу. Надо будет, вернувшись в медсанчасть, попросить кого-нибудь обработать рану как следует. Уже четвёртый час. Как там дела в больнице, в каком состоянии Боку и Тёскэ? Да и карты ещё не заполнены. Надо торопиться: в пять запирают больничные палаты, больница переходит на ночной режим, туда так просто не попадёшь.

Надзиратель Таянаги, открыв дверь, прошептал что-то на ухо Фудзии, и тот встал. Воспользовавшись этим, Тикаки вышел из камеры. Вместе с начальником зоны он дошёл до начала лестницы, туда, где кончались камеры. Вдалеке виднелся пост надзирателя Таянаги.

— Странный малый, правда?

— Пожалуй.

— Он что, болен?

— Да нет, пожалуй, нет. Хотя не без странностей, это точно.

— Никогда не поймёшь, то ли он серьёзно говорит, то ли шутит. С такими труднее всего. Да и вообще, наша нулевая зона ни дать ни взять — психушка. Ну, я должен идти, меня вызвал начальник службы безопасности… Доктор, раз уж вы здесь, осмотрите ещё и Кусумото, ладно? Утром он был у вас на приёме, днём постовой дал ему лекарство, но ведёт он себя странно. Всё время что-то громко говорит, ну вроде как бредит наяву. Такое с ним впервые. Таянаги тоже беспокоится.

— Я бы предпочёл сделать это завтра. У меня ещё полно дел. — Краем глаза Тикаки видел, как надзиратель Таянаги заполняет какие-то бумаги.

— Ну хоть взгляните на него. Может, этот малый сразу успокоится, как только услышит ваш голос. После того, что учудил Сунада, у всех нервы на пределе, и начальство распорядилось, чтобы освидетельствовали всех, кто себя странно ведёт.