Но будь то мифомания, будь то бредоподобное фантазирование, начинается всё более или менее одинаково: человек в силу своего малодушия и слабости не может выдержать натиск живого, реального мира, не может жить, применяясь к его условиям. Такие люди начинают придумывать разные небылицы и подменять ими действительность. Постепенно их фантазии становятся всё более изощрёнными, с их помощью им удаётся как-то существовать, полностью отстранившись от реальности. То есть ложь и фантазии составляют основу их жизнеспособности. Некоторые из них замыкаются в мире собственных грёз, имеющие литературный дар становятся поэтами или писателями, а стремящиеся к богатству — ворами или мошенниками.

Если предположить, что Тёскэ Ота имел склонность к бредоподобному фантазированию или был мифоманом, то большая часть загадок оказывается разгаданной. То есть можно предположить следующий ход событий. Тёскэ совершил преступление в одиночку, но потом, желая обмануть прокурора и судей, придумал, что его сообщником был Рёсаку. Постепенно он сам поверил в придуманное, уверенность придала его словам особую убедительность, и все были введены в заблуждение. Вероятность именно такого развития событий весьма велика, не зря и Дельбрюк, и Дюпре приводили в пример крупных мошенников как наиболее типичных носителей симптомов подобного заболевания. А если так, то и Ганзер, который обнаружился у Тёскэ, мог быть того же происхождения: симулированные сначала симптомы переросли в настоящую болезнь. В ушах Тикаки зазвучал напряжённый голос начальника зоны Фудзии: «Боюсь, что вы ошибаетесь. Он просто придуривается. Уж на то, чтобы прикидываться сумасшедшим, у этого типа ума вполне хватит», «Тёскэ Ота ловкий пройдоха, этот негодяй кого угодно обведёт вокруг пальца». Похоже, он был прав, но прав только наполовину. Ибо за то время, пока Тёскэ притворялся сумасшедшим, он и в самом деле повредился в уме. Пока он морочил людям голову, он и сам в конечном итоге запутался и оказался сбитым с толку…

Рёсаку подозрительно смотрел на него исподлобья.

— Благодаря тебе я многое понял. Относительно Тёскэ, — задумчиво проговорил Тикаки.

— Вот как? — Рёсаку принялся ладонями гладить колени. — Ну теперь-то уже ничего не исправишь. Остаётся покориться судьбе и ему, и мне. Чего уж тут трепыхаться. Говорите, у него невроз? Да, такому дохляку, как Тёскэ, в тюрьме и впрямь не сдюжить. Значит, он теперь в больнице?

— Ну вроде того… — ушёл Тикаки от прямого ответа. Он не имел права рассказывать одному заключённому о другом.

— Ну и ладно. — Рёсаку вдруг помрачнел. — Вам-то с какой стати я должен верить? Чем вы лучше других? И чего вы тут вынюхиваете? Подъехать-то вы умеете — и на убийцу я, дескать, не похож, то да сё… А всё, что хотели, из меня вытянули. А когда я о чём-то спрошу, тут вы молчок.

— Да нет же…

— А вот и да! — Рёсаку гневно сверкнул на него глазами, которые оказались вдруг такими крупными, что трудно было представить, как они помещаются в узких глазницах. Но уже в следующий миг он опустил их, и перед Тикаки снова возникло бесстрастное лицо бодхисаттвы Дзидзо.

— Но ты же понимаешь, что я… — Тикаки хотел сказать «не имею права», но проглотил конец фразы.

Он вдруг остро ощутил их неравенство: он представляет тюремное начальство, а его собеседник — заключённый, приговорённый к смертной казни. Он мог сочувствовать Рёсаку — разумеется, глядя на него при этом сверху вниз и помня о существующей между ними дистанции, — он мог даже жалеть его, но ни его сочувствие, ни его жалость не могли преодолеть этого неравенства. Он находится «по ту сторону», их разделяет неодолимый глубокий ров. Даже если бы он приложил все силы к тому, чтобы освободить Рёсаку, согласившись с тем, что тот попал в тюрьму по ложному обвинению, он всё равно никогда не смог бы оказаться с той, другой стороны. Он находится в безопасной зоне и смотрит на мир только оттуда. А впрочем, может, из этой безопасной зоны и виднее, кто знает…

— Я ещё к тебе зайду, — обронил Тикаки.

Рёсаку не ответил, только судорожно сжал впивавшиеся в колени пальцы. Отойдя к порогу, Тикаки обулся. Толстые крестьянские пальцы Рёсаку сильно дрожали. В коридоре Тикаки ждал не прежний надзиратель, а зонный — Фудзии. Он стоял вытянувшись в струнку, так что казался ещё выше ростом, чем был на самом деле. Слегка склонив голову, словно говоря: «Я вас ждал», Фудзии пошёл по коридору, сделав Тикаки знак следовать за ним. Они прошли по внутренней части зоны мимо конторы и карцеров и вышли в центральный коридор. Фудзии решительно шагал впереди, словно твёрдо зная, куда именно нужно Тикаки, и Тикаки ничего не оставалось делать, как следовать за ним.

— Ну и как? — не оборачиваясь, спросил Фудзии. Мышцы на его плечах напряглись, приподняв погоны.

— В каком смысле?

— Как он вам? Этот Рёсаку Ота?

— Трудно сказать. Я с ним провёл слишком мало времени.

— Любопытный тип. Это, во всяком случае, можно о нём сказать, правда?

— Ну…

— Вам не показалось, что он выгодно отличается от Тёскэ? Во всяком случае, его не назовёшь отъявленным мерзавцем.

— Да, пожалуй. Но я его видел сегодня в первый раз, поэтому мне трудно сказать что-нибудь определённое.

— Но вы ведь довольно долго разговаривали? Он обычно всё больше молчит, но сегодня что-то разговорился, видно, вы ему по душе пришлись.

Тикаки остановился, неприятно поражённый: получается, что Фудзии наблюдал за ним всё время, пока он был в камере Рёсаку. Сделав ещё несколько шагов, зонный резко развернулся и очутился лицом к лицу с Тикаки.

— Откровенно говоря, я был удивлён — никогда раньше не видел, чтобы этот тип разговорился с человеком, которого видит впервые. Похоже, что вам, доктор, известен какой-то секрет. Начальник службы безопасности приходил к Рёсаку много раз, но тот упорно играл в молчанку. Он ведь настаивает на своей невиновности. Что вы по этому поводу думаете, доктор?

— Пока ещё не знаю, — раздражённо ответил Тикаки. — Они оба говорят совершенно противоположные вещи. С точки зрения Тёскэ, исполнителем является Рёсаку, а если верить Рёсаку, то он вообще невиновен. А вам-то как кажется? Хотелось бы услышать ваше мнение.

— А я бы предпочёл сначала узнать ваше. Это вы ведь у нас занимаетесь человеческими душами.

— Именно поэтому я и не могу пока сказать ничего определённого.

— Но всё же какое-то первоначальное представление у вас сложилось? Вы ведь заинтересовались Рёсаку после того, как я предложил вам встретиться с ним, поэтому я вправе знать ваше мнение.

— Я пошёл к нему вовсе не потому, что вы мне это посоветовали. Я давно уже собирался это сделать.

— И всё же мне кажется, что мои слова тут тоже сыграли какую-то роль, ведь не зря вы сегодня впервые взяли личное дело Рёсаку Оты, причём сделали это сразу после нашего с вами разговора.

— Да-а, а вы, я смотрю, своё дело знаете, всё уже выведали, — иронически заметил Тикаки. — Зачем вам слышать моё мнение, если вы и сами всё видите насквозь?

— Нет-нет, — На лице Фудзии появилась грубоватая улыбка, — чужая душа для меня потёмки, её я насквозь не вижу. Но вот догадываться могу. Ведь вы, доктор, наверное, подумали, что Рёсаку невиновен? Только вас одолевают сомнения, потому-то вы и сказали: «Пока не знаю». Тут я позволил бы себе заметить лишь одно: этот тип — тёмная личность. Если вы пойдёте в прокуратуру и проштудируете материалы по его делу, то поймёте, что я имею в виду. Короче, преступление не могло быть совершено в одиночку. Такому хилому и слабому человеку, как Тёскэ, не справиться с супружеской парой средних лет — причём, заметьте, оба были весьма крепкого телосложения — и двумя детьми. Да и орудия убийства — тяжёлый японский меч и нож, тоже весьма увесистый. Хорошо бы и вам, доктор, ознакомиться как-нибудь при случае с материалами по этому делу. Там их целая куча. Если папки с материалами только по первому слушанию сложить всё вместе, получится стопка высотой в метр двадцать сантиметров. Поэтому я бы на вашем месте повременил с выводом о том, что Рёсаку стал жертвой навета, и не спешил примыкать к движению за освобождение несправедливо осуждённого.