— Осознанное или неосознанное, но почему у него вообще возникает желание извергать из себя пищу? — решительно спросил главврач, и Тикаки замолчал.

— Точно не знаю. Но поскольку я общаюсь с ним долгое время, кое-что стало проясняться. Мне кажется, им движет в первую очередь ненависть. Ненависть к японцам, которую он впитал с молоком матери и которая за годы жизни в Японии только усилилась, тёмная, мрачная «потусторонняя» сила, в обычное время глубоко запрятанная в его душе. Именно она и заставляет его извергать пищу. Возможно, сам Боку и не подозревает об этом.

— Это-то и страшно. — Главврач снова поёрзал на диване. — И что же, вы готовы сразиться с этой его ненавистью, впитанной с молоком матери? У вас есть достаточные основания надеяться на успех?

— Ну, не сказать чтобы достаточные… — со вздохом сожаления ответил Тикаки.

— Потому-то я и говорю, что это опасно. Вот вам пример. Предположим, вы видите девочку, которая хочет броситься с крыши небоскрёба. Спасти её можно двумя способами: либо убедить отказаться от своего намерения, либо удержать, применив силу. Более надёжный способ — второй. Сначала применить насилие, идя при этом против воли того, кто собирается совершить самоубийство, а уже потом приступать к увещеваниям. Именно этот способ мы и применили в случае с Боку. При этом самый ответственный момент наступает тогда, когда тело того, кого мы держим за руки, не давая ему упасть, начинает тянуть нас вниз, в бездну, от которой темнеет в глазах. В этот момент самое главное не останавливаться, а применить ещё более суровое насилие, к примеру, вызвать на помощь отряд рейнджеров… А способ увещевания, который пытаетесь использовать вы, доктор, самый опасный.

— Но ведь вы… — В голове у Тикаки вдруг мелькнула какая-то смутная мысль, и ему захотелось сразу же её уточнить, поэтому он решил ею поделиться, прежде чем она успела оформиться окончательно. — Но ведь вы в своих рассуждениях исходите из определённой посылки. То есть из положения, что самоубийство недопустимо. А ведь есть и такая общепринятая посылка — следует уважать свободную волю человека. Вы считаете себя вправе не считаться с волей слабой девочки и готовы пойти на всё, даже на насилие, чтобы эту волю подавить. Но разве не бывает таких случаев, когда гораздо лучше дать ей умереть? И если вы не станете прибегать к увещеваниям, навязывая этой девочке свою волю, а просто побеседуете с ней на равных, то может случиться и так, что вы признаете правомерность её желания.

Главврач, опустив глаза, молчал, словно превратившись в зловещую статую.

— И мне кажется, в случае с Боку мы сталкиваемся с тем же самым. Тюремное начальство с самого начала исходило из того, что с волей Боку можно не считаться. Но ведь никто не потрудился даже как следует разобраться, в чём, собственно, заключается эта самая воля.

— Знаете, доктор, — сказал главврач наполовину с сожалением, наполовину с упрёком, — тюрьма — это место, изначально подчинённое силе закона. А в таких местах все действия, противоречащие закону, считаются противоправными. Вот вам и посылка. Медицина же исходит из посылки, что человеческую жизнь следует спасать. Поэтому долг повелевает врачу спасать человека, который задумал совершить самоубийство, даже если это идёт вразрез с волей самого человека. Так уж Устроен наш мир: всякая структура, всякая наука зиждется на определённых посылках.

— Это-то понятно. Но ведь я психиатр и, размышляя о жизни человека, невольно включаю в это понятие и его душу. И если говорить отвлечённо, разве не бывает так, что можно сохранить душу, убив тело?

— Эта мысль не имеет права на существование. — Голос главврача зазвучал резко. — Ведь тогда в тюрьмах невозможно будет работать, а врачи все как один вынуждены будут подать в отставку. Если развить вашу мысль, то тюремщик должен отпустить заключённого, замыслившего побег, а врач — дать яд человеку, пожелавшему покончить с собой.

Тикаки молчал. И не потому, что главврач извратил его мысль до неузнаваемости, а потому, что он сам ещё не был готов к тому, чтобы точно её сформулировать. Ему никак не удавалось додумать её до конца, чтобы суметь выразить в словах.

— Так как же, доктор Тикаки? Давайте всё-таки приостановим отбывание наказания для Боку и переведём его в больницу Мацудзава. Попросим, чтобы прислали отряд рейнджеров.

— Подождите ещё хотя бы четыре дня. Вот придут результаты анализов крови и мочи…

— Четыре дня? Ладно. Но только при условии, что вы, как офицер юридической службы, будете с максимальным вниманием следить за тем, чтобы с этим подсудимым ничего не случилось. Так что решение этой проблемы мы временно, на четыре дня, отложим… А теперь о другом. — Главврач отодвинулся от спинки дивана и положил скрещённые руки на колени. — Видите ли, здесь всё время происходит что-нибудь неприятное: то одно, то другое. Причём решение всегда надо принимать безотлагательно. И в этом случае тоже нельзя терять ни минуты.

— А что такое? — Изменившийся тон главврача заставил Тикаки насторожиться. Но лицо его собеседника было совершенно непроницаемым, как бильярдный шар.

— Я хочу с вами поговорить об Итимацу Сунаде. Вы сегодня его осматривали.

— А, это… — разочарованно протянул Тикаки, с трудом сдерживая улыбку. Похоже, что Фудзии уже успел проинформировать начальство. Можно подумать, что, дав Сунаде снотворное, он совершил нечто из ряда вон выходящее. Смешно!

— Да, я его осматривал. Я прописал ему снотворное, но в этом нет ничего особенного. У меня и в мыслях не было подталкивать его к самоубийству. Скверная какая-то история — подозревать меня на основании доноса…

— Вот те на! — Главврач изумлённо посмотрел на Тикаки. — О каком доносе вы говорите?

— А вы ничего не знали? — спохватился Тикаки, поняв, что поспешил. — Дурацкая история. Кто-то из заключённых нулевой зоны донёс, что я дал Сунаде снотворное, чтобы он покончил с собой. Мне об этом сказал зонный, Фудзии.

— A-а… Так это просто дурацкая история?

— Разумеется. Для меня это было как обухом по голове, вот я и подумал, что вы тоже имеете в виду именно это.

— Нет, вовсе нет, извините, — улыбнулся главврач. — Доносы в компетенции службы безопасности. Пусть у них голова болит. Я хочу поговорить совсем о другом: меня беспокоит психическое состояние Сунады. Вы же знаете, что согласно 479-му параграфу Уголовно-процессуального кодекса приведение приговора в исполнение откладывается, если человек находится в состоянии невменяемости. Можно ли Сунаду подвести под этот параграф?

— Сунада вполне вменяем. Во время сегодняшнего осмотра никакой патологии в его психике я не обнаружил, он только всё время твердил, что хочет крепко заснуть и не просыпаться до завтрашнего утра.

— Вы в этом совершенно уверены?

— Да.

— Ну, тогда ладно. Дело в том, что с этим Сунадой произошла неприятная история…

— А что такое? — всполошился Тикаки.

— Сегодня после обеда он набросился на старшего надзирателя Ито и нанёс ему телесные повреждения. Ито принёс лекарство, которое вы выписали, а Сунада разорался, почему так поздно. Ито попытался его успокоить и приказал выпить таблетки в его присутствии, но Сунада вдруг разбушевался, стал кричать, что это насилие, что он вообще ничего пить не будет, и разбросал таблетки по камере. Утихомирить его не удавалось, он распалялся всё больше и в конце концов сорвал крышку с унитаза и набросился на Ито. Эти крышки очень массивные, представляете, какую силу надо иметь? В первый раз Ито удалось увернуться, но потом Сунада огрел его по голове, и он рухнул. Тут прибежал постовой надзиратель, и между ними завязалась потасовка. Но Сунада просто чудовищно силён — ему удалось и надзирателя отшвырнуть. Потом подоспели пять охранников, и вшестером они еле-еле с ним справились.

— В какое примерно время это случилось?

— Сразу после обеда, минут в пятнадцать второго.

То есть как раз в то время, когда Тикаки отправился в женскую зону.

— Я об этом ничего не знал. Странно.