— Я сделал ему промывание желудка. Он теперь совершенно пуст, — засмеялся Танигути. — Сейчас дам ему барий и сделаем рентген желудка. Прямо сейчас на каталку — и в рентгеновский кабинет. Томобэ уже, должно быть, заждался.
Выйдя из палаты Боку, они пошли в смотровую.
— Да уж, ты ничего не упустил, — сказал Тикаки моющему руки Танигути. — Я даже не ожидал. Но, видишь ли, без досконального обследования невозможно понять, что с ним. Сейчас важно одно — спасти ему жизнь, а для этого необходима по возможности полная информация о его организме. Я тебе очень благодарен.
— Ну и прекрасно, — оглянулся на него Танигути, теперь он вытирал руки. — А то я боялся, что ты рассердишься. Когда ты попросил меня его осмотреть, я заглянул в его карту и обнаружил, что ему в последнее время не делали никаких анализов, ничего… Вот я и взял на себя смелость… Тем более что после обеда я совершенно свободен.
— Да я знаю, — смутился Тикаки. — Это общий порок всех психиатров: мы склонны пренебрегать анализами и прочими исследованиями, связанными с функционированием внутренних органов. А в последний месяц я целиком сосредоточился на проблеме его питания, так что и вовсе не до того было. Убрали в палате тоже по твоему распоряжению?
Танигути кивнул.
— Знаешь, — принялся оправдываться Тикаки, — я старался добиться того, чтобы в палате убирались ежедневно, но санитары нос воротят — мол, грязно слишком, вот и запустили. А этот (он махнул рукой куда-то в сторону медицинского поста) не хочет портить отношения с санитарами и не передаёт им мои распоряжения.
— Ну, каждый день убираться невозможно, — утешил его Танигути. — Просто в такой грязи нельзя было его обследовать, поэтому я и потребовал, чтобы убрали. Ну ладно, я пошёл в рентгеновский кабинет.
— А каково твоё заключение? — остановил его Тикаки. — Я имею в виду, надо ли продолжать принудительное питание, поможет оно ему продержаться или нет?
— Результаты анализов крови и мочи будут готовы через четыре дня. До этого времени я предпочёл бы не делать никаких выводов.
— Это понятно, но каково общее впечатление?
— Мне кажется, что он в порядке. Ну, скажем, на девяносто процентов.
— Спасибо.
Раздался стук в дверь, и вошёл фельдшер.
— Доктор Танигути, всё готово.
Боку уже лежал на каталке. Санитары стали в головах и в ногах, Танигути и фельдшер — по бокам. Проводив взглядом эту небольшую процессию, Тикаки подошёл к палате Тёскэ Оты и тихонько заглянул туда.
Придвинув к изголовью стул, Ота что-то прилежно писал. Большая голова неуверенно сидела на тонкой шее. Иногда он переставал писать и о чём-то задумывался, покачивая головой — точь-в-точь как тигр из папье-маше.
Услышав скрежет ключа в замочной скважине, Ота вздрогнул. Но тут же узнал Тикаки и расплылся в улыбке.
— А, это вы доктор. Давненько не заглядывали. Я уже и соскучиться успел. — Внезапно в его голосе зазвучали плаксивые нотки. — Что-то тошно мне. Сунули неизвестно куда, сижу один-одинёшенек и всё думаю — что же со мной будет… Хоть бы одно знакомое лицо. Здесь не то что в камере: вызвать никого невозможно, даже врача своего и то не дозовешься. Вот я и захандрил. Еле-еле вас, доктор, дождался. Всё спрашиваю, где я, где я, а мне даже этого никто сказать не хочет. Злые такие, просто ужас…
— А как ты сам думаешь, — испытующе спросил Тикаки, — где ты?
— Да знаю я, доктор, — развязно ответил Ота. — Это наша тюремная психушка.
— Вот и прекрасно. А откуда знаешь? Если никто тебе не хотел говорить?
— Будто сами не знаете, — подмигнул Ота. — От уборщика, конечно.
— Правда? Ну, а теперь скажи, когда тебя сюда привезли?
— Вот этого-то я и не знаю. Очнулся уже здесь. Всадили мне укольчик, ну, я и сомлел. Наверняка так всё и было. А ведь у меня с головой-то всё в порядке. И чего меня сюда засунули?
— А как ты сам думаешь?
— Откуда мне знать? — Ота сел прямо и поклонился Тикаки. — Доктор, может, вы мне объясните? Зачем меня в эту дыру запихали? Может, вздёрнуть решили, ну и там, чтобы подготовить…
— Ну, уж это ты хватил! Просто ты вёл себя странно, вот тебя и госпитализировали. Ответь-ка мне ещё на несколько вопросов. Когда ты меня видел в последний раз?
— В последний? Когда ж это было? Что-то не припомню. Давненько вроде бы. Может, недели две? Вы приходили ко мне в камеру. Кажись, в конце января. Ну точно! Ещё у вас был насморк. Вы всё время хлюпали носом.
— Ну вот, прекрасно помнишь. А сегодня ты со мной не виделся?
— Сегодня… А разве сейчас мы не видимся?
— Нет, раньше. Не помнишь? Мы ещё долго разговаривали?
— Негоже насмехаться над человеком, доктор. Мы с вами виделись две недели назад.
— А ты помнишь, как утром ходил на спортплощадку?
— Ещё бы! Холодно было, жуть! Я вовсе не хотел туда идти, был не в настроении: у меня птичка с утра ничего не ела… Но потом всё-таки взял себя в руки и пошёл — мне надо было увидеться с Какиути…
— А кто это, Какиути?
— Да вы что, доктор, будто сами не знаете! Нобору Какиути, знаменитый поэт-смертник…
— Да, теперь припоминаю, вроде есть такой. А почему тебе захотелось с этим поэтом увидеться?
— Я же говорю, был не в настроении. А с ним поговоришь, и вроде легче становится.
— Да, интересный он человек, этот Какиути.
— Он у нас христианин. Верующий.
— Такой же, как Кусумото?
— Такой, да не совсем. Кусумото — католик, а Какиути — протестант.
— Ты вроде бы тоже протестант.
— Да вы что! — с достоинством сказал Ота. — Я и то, и другое.
— Вот оно что… Ты, значит, и то, и другое? — горько усмехнулся Тикаки.
Ота регулярно встречался с католическим священником, в его камере стояла деревянная фигура Девы Марии, но иногда он ходил и на протестантские проповеди. Более того, он никогда не упускал возможности встретиться с любым появлявшимся в тюрьме проповедником, какое бы вероучение тот ни исповедовал. При этом им руководило не столько религиозное чувство, сколько желание получить от этого проповедника что-нибудь материальное, впрочем, он и не думал это скрывать. Всё, полученное от проповедников — книги, фигурки святых, чётки, распятия, — он аккуратно расставлял на своём шкафчике и берёг, как ребёнок бережёт шарики или наклейки. Нетрудно себе представить, как удивились бы эти проповедники (смертники встречались с ними только в специальных молельнях), если бы вдруг заглянули в его камеру. Но Ота не стремился никого обмануть, просто в его глазах был хорош любой проповедник, что-то ему подаривший, а значит, хороша была и его вера, во всяком случае, он с почтением и благодарностью выслушивал всё, что ему говорили. В глазах Тикаки, человека нерелигиозного, столь явное стремление к контактам со священниками свидетельствовало по крайней мере об интересе Оты к религии.
— А о чём ты разговаривал с Нобору Какиути?
— Но я ведь вам уже говорил. У меня птичка перестала гадить, вот я его и спрашивал, что мне делать. Какиути ведь мастак приручать птиц.
А я уже дважды терпел неудачу, дохнут они у меня. Он-то ни одной не потерял, выкармливает, пока они не вырастут, а потом отдаёт кому-нибудь из наших, из нулевой зоны.
— Ну, и что было потом?
— Откуда я знаю? Вдруг что-то как ударит, словно душу вдруг из меня вышибли, и всё.
По его словам, Ота не помнил больше ничего: ни как его тащили на носилках в медсанчасть, ни как потом переносили в больницу, ни как он рыдал, ни как его осматривал Тикаки. То есть по всем признакам у него было более широкое, чем при синдроме Ганзера, истерическое расстройство сознания типа А. Но что если на самом деле Ота всё прекрасно помнил и только разыгрывал потерю памяти? Тогда от диагноза Тикаки не оставалось камня на камне. В его ушах снова зазвучал голос начальника зоны Фудзии: «Уж на то, чтобы прикидываться сумасшедшим, у этого типа ума вполне хватит». С одной стороны, налицо были все симптомы, вплоть до мельчайших, но с другой — не исключено, что Ота был просто виртуозным симулянтом. За время своей работы в тюрьме Тикаки не раз встречался с подобными ловкачами и несколько раз даже попадался им на удочку.
