Вдруг послышался звук шагов. Он торопливо привёл в порядок одежду, готовый спасаться бегством, и усмехнулся, представив себе, как нелепо должен выглядеть со стороны. Но ведь он не сделал ничего плохого, ничего, из-за чего надо было прятаться и убегать. Однако, заметив приближающееся издалека яркое желтовато-зелёное платье, присел, стараясь укрыться за низкой дверью. Надежда сменилась тупым отчаянием, когда он понял, что эти суетливые лёгкие шаги принадлежат ребёнку. Шаги приблизились как раз к его кабинке. Ручка двери дёрнулась несколько раз, после чего шаги переместились к двери соседней кабинки. Тогда он поднялся. Высунулся, рассчитывая напугать, но перед ним оказался узкий девичий затылок. Шейка, как цветочный стебель, поднималась из зелёного, отороченного кружевами воротничка. Девочка стояла, повернувшись к нему боком, она не замечала, что за ней наблюдают, он видел её нежные, беззащитные, словно распахнутые настежь окна, глаза. Девочка вошла в соседнюю кабинку и тут же приступила к делу. Он с удовольствием прислушивался к звуку энергично бившей упругой струйки. Теперь он был совершенно спокоен и, когда понял, что девочка не заперла за собой дверь, открыл свою. И едва она закончила справлять нужду, тут же выскочил из кабинки и, рванув на себя соседнюю дверь, ворвался внутрь.
На миг девочка оцепенела от страха, но тут же завопила и стала отбиваться. Этого он не ожидал, ему казалось, что удастся как-нибудь улестить её. Схватив её за шею, которая извивалась, словно шланг, вырвавшийся из рук пожарника, он стал сжимать её изо всех сил, словно стараясь остановить воду. Вода перестала литься, и шланг бессильно повис. Когда тяжёлая, как арбуз, голова девочки ударилась о его грудь, он подумал: «Я убил человека». При этом ничего не почувствовал, только слегка удивился: «Надо же, как, оказывается, легко умереть…» В тот же миг его охватило нестерпимо сладостное чувство, словно мёд перетекло из груди в низ живота, разлилось по всему телу. Он сорвал красные трусики, которые всё ещё оставались спущенными, и обнажил нижнюю часть тела девочки. Она была совсем ещё ребёнком, но её по-женски округлые ягодицы и тонкая талия разбудили в нём желание. Обессилев, он впервые взглянул ей в лицо. Покрасневшая, ещё тёплая кожа, правильные черты лица — она была красивой, как ему и рисовалось, когда он разглядывал её профиль. Он аккуратно протёр тело девочки туалетной бумагой и усадил её, прислонив к стене, чтобы не падала. Затем закрыл дверь и, не оглядываясь, вышел на улицу, залитую лучами весеннего солнца.
— А потом я, — рассказывал Сюкити Андо, — пошёл в парк. Там рядом со школой парк. Сакура была в полном цвету, и мне так странно стало. Почему странно? Да потому, что смотрю — красота вокруг просто обалденная. «Вот странное существо человек, — пришло мне в голову. — Даже после такого способен любоваться цветами». И ещё я подумал: «Раз цветы так красивы, то, в конце концов, какая разница, что я сделал». Успокоился и пошёл к матери. Раза два пришлось спрашивать дорогу, из-за этого-то меня и поймали потом. Ну, мать, конечно, рада была, да… Я у неё провёл дней десять. Хорошие были денёчки. Каждый день вкусно ел, ходил с ней по магазинам или просто так, погулять. Ей-то казалось, что я всё ещё маленький. Она и обращалась со мной совсем как с ребёнком.
— Ты и сейчас ребёнок, — заметил Такэо. — Всё тебе нипочём, никогда не унываешь.
— Ха-ха-ха… Это точно, — подтвердил Андо. — Такой уж характер дурацкий, всё с меня как с гуся вода.
Два года назад, в тот день, когда по делу Андо был вынесен приговор, на большой спортплощадке как раз играли в бейсбол — это бывало дважды в месяц. По этому случаю все были в сборе и каждый счёл своим долгом поиздеваться над Андо.
— Эй, Малыш! Говорят, ты получил наконец свой приговор? Что, опять смеёшься? Да тебя ничем не возьмёшь!
— Экая жалость! Ни за что ни про что вздёрнуть такого симпатягу.
Что бы ему ни говорили, Андо только улыбался в ответ, казалось, ничто, кроме бейсбола, его не занимает. Ожидая своего выхода, он вдруг спросил у Такэо:
— А как это умирать? Что при этом чувствуешь?
— Ну, этого никто не знает.
— Само собой. И всё же, куда отправляется человек после смерти?
— Это тоже никому неизвестно.
— Но ведь говорят, после смерти человек вроде бы рождается заново. Это правда?
— Может, и правда, — Такэо постарался придать своему лицу глубокомысленное выражение. Ему хотелось узнать, на что надеется Андо. — Во всяком случае, так говорят умные люди. А кем бы ты хотел переродиться?
— Ну, не знаю, — Улыбка погасла на лице Андо, он сразу посерьёзнел и глубоко задумался. — Хорошо бы родиться тюльпаном. Красным тюльпаном.
Заключённые, прислушивавшиеся к их разговору, прыснули.
— Нет, ты только подумай — тюльпаном. Да ещё и красным! — сказал один.
— А Малыш у нас любит всё красное, — добавил другой, явно намекая на то, что жертва Андо была в красных трусиках.
— Почему тюльпаном? — спросил Такэо, почувствовавший, что Андо не шутит.
Глядя Такэо прямо в глаза, Андо сказал раздельно, словно желая донести до него каждое слово.
— Мне смерть как надоело быть человеком.
Это вызвало новый взрыв смеха. Заключённых забавляло всё неожиданное. Но Такэо не мог смеяться. Ему было понятно, что чувствует Андо. Он и сам много раз думал о том, что больше не хочет быть человеком.
И вот сейчас, в этот самый миг, Андо делает первый шаг к тому, чтобы стать красным тюльпаном. Идёт по коридору, шлёпая резиновыми сандалиями, и, наверное, уже не смеётся. Впрочем, может, до него ещё и не дошло, куда его ведут. При его беспечности и такое вполне возможно. Вызвал начальник тюрьмы и вызвал, подумаешь, дело какое! Иногда начальник воспитательной службы останавливается, чтобы вытереть пот. На самом-то деле толстяк озабочен состоянием Андо, но тому хоть бы что, глядит на его лысую голову, над которой поднимается пар, да улыбается. Войдя в большой кабинет начальника тюрьмы, где наверняка включён калорифер, он начнёт с любопытством озираться. Ему предложат сесть, он плюхнется на диван и испугается, когда под ним заскрипят пружины. Начальник же тюрьмы, глядя на него с улыбкой, начнёт ни к чему не обязывающий разговор о том, о сём.
— Как себя чувствуешь в последнее время? Мне, конечно, сообщает о том ваш постовой надзиратель…
— Спасибо…
— Родители навещают?
— Да, мать.
— Мать? Кажется, твоя мать второй раз вышла замуж?
— Да.
— Значит, официально она тебе уже чужой человек?
— Да, она приходит на свидания тайком от отца.
— Хорошая у тебя, видно, мать.
Начальник тюрьмы скажет это с растроганным видом, хотя ничего нового для себя он не услышал. На самом-то деле он спрашивает о том, что прекрасно ему известно. Он всегда заранее изучает личное дело заключённого, а уж там собраны все нужные сведения: и о семейных отношениях, и о ходе судебного разбирательства, и о поведении в тюрьме, и о переписке, и о свиданиях.
— Кстати, сколько тебе лет?
— Двадцать один.
— Да ну? А на вид будто и двадцати ещё нет. Значит, ты уже справил совершеннолетие? Небось, с тобой все обращаются как с ребёнком?
— Да. — И Андо улыбнётся обезоруживающей детской улыбкой.
— Стало быть… — Начальник сделает вид, будто задумался. — Сколько же тебе тогда было лет?
— Восемнадцать.
— А, значит, всё-таки восемнадцать уже было. — Начальник наверняка подумает, что если бы Андо ещё не исполнилось восемнадцати, то смертную казнь заменили бы пожизненным заключением, но Андо и это невдомёк, он по-прежнему будет блаженно улыбаться.
— Твоё вероисповедание?.. — Тут голос начальника приобретёт некоторую значительность.
— Я ни во что ни верю, — решительно ответит Андо.
— Да ну? Это большая редкость… — В голосе начальника прозвучит сожаление.
По его глубокому убеждению, с верующим продолжать разговор было бы куда легче. Многие обитатели нулевой зоны принимают какую-нибудь веру. А если даже не принимают, то хотя бы посещают религиозные собрания, во всяком случае встретить среди них человека, который решился бы сказать вот так: «Я ни во что не верю», действительно большая редкость.
