Из соседней комнаты донёсся стук шашек. Фельдшера вернулись с обеда. За окном послышался смех. Молодые надзиратели, забавляясь, лепили снеговика. Снег по-прежнему валил густой пеленой. Тикаки окинул взглядом жёлтые стены. Санитары каждое утро прилежно наводили в комнате чистоту, но ветхости стен не скроешь. Сквозь слой краски проступали трещины, балки кое-где подгнили.

— Кстати, ты и дальше собираешься здесь работать? — спросил Тикаки.

— Ну, я здесь уже год, а там видно будет. — Танигути немного подумал, переплетя короткие пальцы, и тут же вернулся к своим кардиограммам. — A y тебя какие планы? — невозмутимо спросил он, продолжая проворно перебирать бумаги.

— Пока не знаю. Я здесь уже полтора года. Много раз хотел уйти, но есть здесь что-то такое, что, как ни странно, меня удерживает. К тому же с такими случаями, как здесь, ни в каком университете не столкнёшься, это уж точно.

— Если говорить о психиатрическом отделении, то, может быть, ты и прав. Но в терапии — такие же пациенты, как и везде.

— Сегодня я столкнулся с симптомами синдрома Ганзера. Ты, наверное, слышал о нём в университете, на лекциях по психиатрии.

— Может и слышал, не помню. Я давно забыл всё, что говорили на этих лекциях.

— Наверняка слышал. Когда речь шла о реакции человека на лишение свободы. Сегодня я видел это собственными глазами.

— Да? — Танигути приподнял голову, но работать не перестал. — И что, любопытный случай?

— Весьма. Пациент — приговорённый к смерти.

— Что ж, прекрасно! Ты должен сделать доклад. Обязательно сделай. Ну, вот всё наконец. — И Танигути легонько похлопал по столу.

— Пойдём поедим? — предложил Тикаки

— Пошли, — Танигути легко встал со стула и снял белый халат.

Вокруг люди в форме, но ощущения однообразия нет. На каждом она выглядит по-своему — у кого новая, с иголочки, у кого линялая или грязная, у кого мятая. И всё же форма — есть форма. Она создаёт ощущение власти, закона, традиции, организованности, корпоративной солидарности, какой-то подспудной упорядоченности.

Очередь — ряд спин в форме. Тикаки никогда не был в армии. Наверное, впечатление примерно такое же. Иногда плавное движение вперёд вдруг застопоривается, но тут же восстанавливается прежний порядок. Очередь движется в полном молчании, хотя разговаривать не запрещено. Движется, словно повинуясь чьему-то приказу — вперёд, вперёд, вперёд… Нетрудно представить себе, как резко выделяется цивильное платье среди форменных. Они с Танигути смотрятся белыми воронами, выбиваются из общего порядка — это вызывает ощущение неловкости, кажется, будто на тебя все смотрят, перешёптываются за твоей спиной. «Глянь-ка, врачи», «Тьфу, молодые да ранние, ну и нахальные же у них рожи», «Тот, смуглый, психиатр, а толстяк — терапевт», «Вот бы посмотреть на их мамочек»…

Тикаки обернулся. Мелькнул знакомый профиль начальника зоны.

Но он ни с кем не разговаривает. Наверное, послышалось. Просто обрывки чужих разговоров.

Вот и окошко раздачи. Трое бритых разнорабочих в тюремных робах торопливо снуют туда-сюда, подбадривая себя какими-то придушенными возгласами. Стоящий перед врачами надзиратель поставил на свой поднос солёную кету, суп мисо, комплексный обед с рисом, лапшу с яйцом и рисом и молоко. Тикаки взял только комплексный обед. Танигути — комплексный обед и суп с лапшой.

Все места были заняты людьми в синей форме. Парочка в цивильном платье с подносами в руках пристроилась у стены — придётся подождать.

Наверное, никогда не смогу полюбить эту столовую, думал Тикаки. Это заведение официально называлось «столовая для персонала», но все привыкли называть её просто столовкой. Маленькие окошки с решётками из толстых металлических прутьев, столы, на которых нет ни цветочка, стулья из ржавых металлических трубок — на всём налёт особой казарменной унификации и неблагополучия. Неприветливый замкнутый мирок с затхлым, чёрным воздухом. Всё под контролем и под надзором тюремного начальства. Закрытая охраняемая территория: если не заботиться об обеспечении общественной безопасности, иначе говоря, если не применять насилия, то поддерживать порядок невозможно.

«Доктор!» — помахал рукой старший надзиратель Фудзии. Тюремный психоз (реакция на продолжительную изоляцию) наблюдается у многих заключённых нулевой зоны, поэтому с этим надзирателем из четвёртого корпуса Тикаки поддерживал более тесный контакт, чем с другими. Фудзии — человек упорный: после окончания лицея он некоторое время служил рядовым надзирателем, затем, пройдя стажировку в Институте для работников исправительных учреждений, стал членом командного состава, ему едва перевалило за четвёртый десяток, но стаж у него весьма солидный.

Усадив Тикаки и Танигути, Фудзии расплылся в довольной улыбке и почтительно склонил голову. Его улыбающееся лицо выражало подобострастность, смешанную с добродушием. Отойдя на несколько шагов, он, словно вдруг вспомнив что-то, обернулся и спросил:

— Доктор, могу я зайти к вам немного попозже?

Он смотрел учтиво, но где-то в глубине его глаз вспыхивал резкий, холодный свет.

— Пожалуйста, заходите, — кивнул Тикаки.

— Значит, попозже зайду, — снова поклонился Фудзии.

— Ну что за скромный малый, — сказал Танигути, провожая Фудзии глазами.

— Пожалуй. Работяга. Не поймёшь, чем он берёт: то ли профессионализмом, то ли колоссальной трудоспособностью. В нулевой зоне его слово закон, о заключённых он знает всё, всю подноготную, аж жуть берёт, — сказал Тикаки, и вдруг ему пришло в голову — а не Фудзии ли доносил начальнику тюрьмы о его визитах в камеру Оты? Вслед за этой мыслью последовала другая — интересно, с какой целью он собирается зайти к нему «попозже»? Что-нибудь ещё выведать?

Он один за другим отправлял в рот кусочки кеты. Какой-то суррогат — одна соль и еле ощутимый рыбный привкус. Варёный рис с ячменём — слишком водянистый. После того как рисинки растворялись, ячмень долго ещё оставался на языке, изо всех сил сопротивляясь действию слюны. Надо было взять хлеб. Хотя здесь он малосъедобный. Невольно в голове всплыло слово «резина». Главврач с его резиновым затылком, наверное, сейчас обедает где-нибудь в городе. Что там говорил лысый Сонэхара? «Главврач опять вас разыскивал».

Танигути, довольно щурясь, втягивал в себя суп. Тикаки невольно вспомнилось, с каким аппетитом тот поедал рис с карри в студенческой столовой. Танигути всегда ел самую дрянную еду так, будто ничего лучшего сроду не пробовал. Тикаки с невольной нежностью посмотрел на щурившего глаза Танигути.

— Послушай-ка, — окликнул он его, ещё не придумав, что скажет, — знаешь, у меня к тебе просьба. Я хотел, чтобы ты посмотрел моего больного. Есть тут один кореец, его зовут Боку. Он лежит в моей палате. Прости, что говорю во время еды, у него наблюдается постоянный вомитус: всю питательную смесь, которую вводят ему в желудок, он тут же извергает наружу. В результате имеет место сильная дистрофия, и главврач считает, что его нужно побыстрее перевести в обычную больницу во избежание лишних хлопот.

— Я о нём слышал. Мне говорил Сонэхара.

— Сонэхара? А что он тебе говорил? — отведя взгляд, спросил Тикаки.

— Кажется, он тоже его осматривал. Ты его просил, что ли? Обнаружил эксикоз, выраженную дистрофию и острую кардиальную недостаточность.

— Ну, с точки зрения кардиологии у него пока ничего чрезвычайного, а вот дистрофия действительно нешуточная. Я-то готов подержать его у себя ещё некоторое время, но ведь наш главный — перестраховщик, он больше всего на свете боится высокой летальности. Ну как, посмотришь его?

— Конечно, посмотрю. Вот только стоит ли, ведь Сонэхара его уже смотрел, а он опытнее меня.

— Ну, его-то не я просил, а главврач. Так что… — Тут Тикаки заметил, что к ним приближается фельдшер Ито, и замолчал.

Ито походил на злодея-профессора из телевизионного мультфильма: седые волосы резко контрастировали с ярко-красным лицом. Он давно уже работал в медсанчасти, а потому, лебезя перед главным врачом и старыми врачами, на молодых позволял себе посматривать свысока. Вот и сейчас, проходя мимо, сделал вид, будто не замечает их.