— Ну и ну, с какими важными персонами ты, оказывается, знаешься…

Начальник, изображая крайнее удивление, скривил рот и выпучил глаза. Впрочем, эту гримасу можно было истолковать и как презрение — мол, твоё дело не стоило всей поднятой вокруг него шумихи. И в самом деле, уже в следующий миг лицо начальника приобрело неожиданно строгое выражение.

— Кстати, ты тут в прошлом номере написал о самоубийцах. Что после того как кто-то из заключённых попытался покончить с собой, окна забрали металлическими сетками, и теперь невозможно дотянуться до решёток. Мне бы не хотелось, чтобы разглашались подобные секреты нашей внутренней жизни. Люди же всё готовы истолковать превратно, у них может создаться представление, что в нашем исправительном заведении заключённые без конца кончают с собой. Впредь будь внимательнее. Да, кстати, раз уж мы заговорили об этом, позволю себе заметить, что в твоих записках иногда встречаются весьма неосторожные фразы. Думаю, ты и сам прекрасно понимаешь, какие именно, ведь ты у нас старожил, наверное, кое-что проскакивает именно потому, что ты здесь давно, ко всему присмотрелся и на многое просто не обращаешь внимания, так вот я тебе ещё раз напоминаю — не стоит писать так подробно о здешней жизни. Ни о местных инцидентах, ни о том, что кто-то недоволен надзирателем, ни о ссорах между заключёнными, ни о тех, кого должны казнить. Ясно?

— Слушаюсь.

Такэо покорно опустил голову, не сказав ни слова в своё оправдание.

Закончив отчитывать его, начальник снова заулыбался и передал Такэо начальнику воспитательной службы, а после того как они побеседовали, подмигнул начальнику службы безопасности, и Такэо отвели обратно в камеру.

— У нас все просто зачитываются вашими записками: там так много поучительного. По-моему, в Японии до сих пор ещё не публиковалось ничего подобного, я имею в виду такого подробного описания здешней жизни? Ведь даже до нас — я имею в виду до тех, кому наше общество даёт возможность общаться с находящимися здесь — не всегда доходит, как это ужасно, я хочу сказать, не всякий решится об этом написать, да к тому же далеко не всем даётся проза, таланта не хватает, большинство предпочитает стихи, всякие там танка да хайку, которые уже надоели, а из «Мечтаний» можно узнать много разных подробностей, и я так вам благодарна. (Не за это ли я и получил нагоняй от начальника тюрьмы? И это при том, что многое я приукрасил, а о многом умолчал. Не стал писать, к примеру, о произволе надзирателей, о том, с каким презрением приговорённые к исправительным работам относятся к приговорённым к смертной казни, о конфликтах и противостоянии между заключёнными, постоянной брани, однополой любви, ночных кошмарах, постоянном желании покончить с собой. Интересно, что бы сказала эта госпожа Касуми, если бы я описал всё как есть?) В позапрошлом номере, кажется, вы писали о воробьях, ах, какая прелесть! Что воробьи делятся на две группы, так интересно! К одной принадлежат те, которые всё время между собой дерутся, а ко второй, — как там у вас? — ах, да, вспомнила, ко второй относятся родители и дети, очень тихие… У нас, живущих за этой стеной, редко бывает возможность как следует присмотреться к воробьям… Да, это было очень интересно. И ещё о мышах… Вот удивительно! Никогда не думала, что в таком здании могут быть мыши! Ой, ничего, что я обо всём этом говорю?

Госпожа Касуми вдруг остановилась, перевела дух и обеспокоенно взглянула на Такэо. Тот вопросительно посмотрел на старшего надзирателя Вакабаяси, который сидел рядом и записывал их беседу. Надзиратель великодушно прикрыл глаза. Это был добродушный человек лет пятидесяти, он часто присутствовал при свиданиях Такэо. Некоторые надзиратели имеют обыкновение прерывать беседу раздражёнными репликами, но Вакабаяси был человеком мягким и никогда не мешал разговаривать, да и в отчёте указывал только самое общее.

— Нет, ничего, пожалуйста, — ответил Такэо и натянуто улыбнулся.

Поскольку беседа была односторонней — ведь всё время говорила одна она, — у него возникло ощущение, что он слушает радио. Очевидно, госпожа Касуми это заметила, во всяком случае, на её лице появилась такая же натянутая улыбка.

— Ох, простите, надо мной всегда все смеются: я если увлекусь, то могу говорить до бесконечности. Мне просто хотелось сказать всё как можно быстрее, пока я не забыла, что хотела сказать. Мне говорили, что свидание всего полчаса, да? Я обычно занимаюсь всякими канцелярскими делами и чаще сижу в конторе, сюда ходят по очереди члены общества, поэтому я здесь всего четвёртый раз и ещё не привыкла… К тому же в прошлый раз я была здесь несколько лет назад, я приходила к такому пожилому человеку, совершенно лысому. Его звали как-то Тамэ… не помню как дальше.

— Наверное, Тамэдзиро Фунамото?

— Да, точно он. Значит, вы его знаете. — Госпожа Касуми вдруг оживилась и даже немного покраснела. — Этот Тамэдзиро Фунамото прислал в общество письмо, ну, что он безвинно осуждён и приговорён к смертной казни, и не может ли наше общество помочь ему. Я так растерялась. Ведь мы в нашем обществе ничего не понимаем в судебных делах или в юриспруденции, мы просто стараемся утешать тех, кто осуждён, стараемся хоть как-то облегчить их жизнь: члены общества платят членские взносы, и мы покупаем на них передачи, переписываемся с заключёнными, помогаем тем, кто имеет талант, с изданием сборников танка или хайку — вот и всё, что мы можем, и просить нас разобраться, мол, меня осудили неправильно, это вовсе не по адресу. Ну, я так ему и ответила, а он новое письмо — мол, непременно хочу ещё раз с вами увидеться. Мне это, конечно, не понравилось, сами понимаете, но я всё-таки пришла, и этот Тамэдзиро Фунамото — а он ведь весельчак, забавный такой, любит поболтать, вы уж извините, полная вам противоположность, — так вот, настроение у него было хорошее, и он нёс всякий вздор, сразу не поймёшь, то ли врёт, то ли правду говорит, на третий раз я просто уж не знала, что и делать, и решила больше не приходить… А что его уже?..

— Нет. — Такэо прервал бесконечный словесный поток своей гостьи, но тут же замолчал, не зная что сказать. — Пока нет. Он в полном порядке, здоров.

— А, ну, это самое главное, я очень рада. Он ведь тоже в сущности не плохой человек, просто так уж сложилось… Я рада, что он в добром здравии. А, кстати, я хотела вас спросить: вы хорошо знакомы с госпожой Кунимицу? Я имею в виду сестру Кунимицу.

— Я понял, — кивнул Такэо. — Не могу сказать, что хорошо, но сестра входит в редколлегию журнала «Мечтания», и мы с ней общаемся от случая к случаю.

— Да, конечно. Я с ней познакомилась на спортивном празднике в школе дочери, тогда-то она мне и рассказала, что занимается журналом, и я ей тут же сообщила, что читаю ваши записки. Она так обрадовалась! Я ей рассказала о нашем обществе, и после этого мы стали иногда встречаться. Она, не знаю, как бы это сказать, не похожа на других монахинь, такая общительная, и в литературе прекрасно разбирается… Она вроде бы училась когда-то на отделении французской литературы в университете С., а потом что-то там произошло и она ушла в монастырь. Она у вас часто бывает?

— Была один раз прошлой осенью. Но мы постоянно переписываемся. Знаете, когда речь идёт о рукописях или корректуре, то письма как-то сподручнее.

— Да, наверное, — улыбнулась госпожа Касуми. Её пухлые щёки раздвинулись, образовав морщинки под глазами. Под чёрным пальто (она попыталась его снять, но по совету Такэо не стала этого делать: в комнате, несмотря на паровое отопление, было холодновато) вздымалась полная грудь. В Ёсико Касуми было сильно женское начало — этим она отличалась от бледной и словно всегда озябшей сёстры Кунимицу.

— Я хотела спросить, — сказала она, продолжая старательно улыбаться, — сестра не… Вернее, у вас не было никакой с ней договорённости?

— Договорённости? — Не понимая, что она имеет в виду, Такэо в недоумении уставился на её ровные зубы.

— Я имею в виду ваши записки. Они ведь публикуются уже давно, наверняка набралось много текста. Конгрегация не предлагала вам издать их отдельной книгой?