Четверг, вечером

Только что вернулся, смотрели по телевизору сумо. Два раза в месяц у нас устраиваются телевизионные просмотры, во время которых нас угощают лапшой — удоном или собой. Некоторые предпочитают лапшу самому просмотру, но мне нравится и то и другое. Свободные люди могут смотреть телевизор когда захотят, да и лапша для них не бог весть какое угощение, но для нас это настоящее событие.

Пятница, рано утром

Чирикают воробьи, ба, да их тут целая стайка! Цветут розы во внутреннем дворике. Вставать, что ли? Только что зевнул во весь рот, диаметр зевка (измерил линейкой) 5 см 8 мм. Весна уже на исходе, скоро лето. Остро ощущаю, как прекрасна жизнь! Особенно теперь, когда я знаю, что ты встречаешь лето вместе со мной.

Вот что странно — когда я читаю твои письма или пишу тебе сам, я стараюсь видеть в людях только хорошее. Впрочем, нет, я неправильно выразился, скорее так — мне хочется принимать человека целиком — со всеми его достоинствами и недостатками. В юности я видел в людях одни недостатки и, как всегда в таких случаях бывает, злился, когда мне указывали на мои собственные.

Да я и теперь в таких случаях злюсь! Да, да, плачу, прихожу в отчаяние, раздражаюсь… Но когда видишь в окружающих только дурное, в душе остаётся неприятный осадок. Потом, поразмыслив, начинаешь понимать, что лучше было бы войти в положение другого человека и постараться его понять, тогда и злость разом бы улетучилась…

Пятница, поздно вечером

Целый день читал. В японской комнате. За исключением спортивного часа, всё время просидел с книгой, читал, конспектировал, размышлял, издавая всякие дурацкие возгласы типа: «Да ну?», «Какого чёрта!», «Вот тебе на!» Ну и разные другие, которые не для твоего слуха.

Здесь невольно начинаешь разговаривать сам с собой. Возникает привычка высказывать вслух всё, что приходит в голову. Никто не удивляется, когда ты разговариваешь сам с собой, к тому же одиночество переносится легче, если ты как бы сразу в нескольких лицах.

Да-а, небось, думаешь, какой же нытик этот Такэо? Наверняка думаешь! Иногда мне жаль, что я не слышу никаких голосов, ну, как те больные, которых ты изучаешь для своей дипломной работы. Вот было бы здорово! Стоит только пожелать — услышу твой голос, тут же отвечу. Во всяком случае, не надо говорить вслух с самим собой.

Сейчас вдруг услышал, что визжит радио. В моей камере оно выключено, но в соседних орёт в полную силу. Раньше я от этого страдал невыносимо. Теперь просто стараюсь не слушать. И действительно, каким-то чудом удаётся ничего не слышать.

Суббота, вечером

За окном каркает ворона. У нас во внутреннем дворике — несколько гималайских криптомерий, так она облюбовала себе высохшую голую верхушку самого большого дерева, прилетает на неё и начинает надрываться: «Посмотрите, как я высоко! Выше всех! Кар-кар!» Каркая, она по-дурацки дёргает хвостом, выпячивает грудь, выпендривается дальше некуда. Такая забавная! Будь я вороной, мне бы, наверное, тоже захотелось устроиться на том дереве…

В июне — традиционное перемещение, по этому случаю поднял циновки и сделал генеральную уборку. Хорошо ещё, что вещей мало, не то что зимой.

В этой комнате я жил уже много раз, сроднился с нею. Впрочем, я перебывал почти во всех комнатах, как и прочие старожилы, так что, в сущности, мне всё равно, куда меня переведут. Только бы по соседству не оказалось злостного болтуна и сплетника. Хорошо бы, конечно, рядом со мной снова поселили поэта К…

Воскресенье, утром

Перечитал законченный вчера текст для «Мечтаний», кое-что поправил, выпил кофе, сейчас смотрю правым глазом на серое небо и гадаю — пойдёт дождь или нет.

Понедельник, ближе к полудню

С утра льёт дождь, темно как вечером. Дождь стучит по оконному стеклу, как будто кто-то швыряет горстями бобы. В последнее время погода очень быстро меняется, наверное, потому, что скоро сезон дождей.

Ну вот, кончился. И шёл-то всего час с небольшим. Выглянуло солнце, и криптомерии засверкали мокрой хвоей.

Вторник, утром

До сих пор нас водили в баню раз в неделю, а с июня по сентябрь будут водить раз в пять дней. Чистота прежде всего. Из бани доносится пение пара. Ну, пение это, конечно, красивая метафора. На самом-то деле он рокочет, как бомбардировщик В-29. Ты спрашиваешь, как он рокочет? А таким особенным образом, будто бурчит в животе. Только что объявили, что я следующий, и я уже приготовил мыло, полотенце и смену белья.

Ах, блаженство какое! Нет ничего лучше утренней ванны!

Вечером

Целый день читал. Две книги, всё как положено. Когда дошёл до последней страницы, загудел колокол в храме Гококудзи: «Ко-ончай!»

С семи часов по радио передают бейсбольный матч. Позволю себе послушать в награду за сегодняшнее прилежание.

Суббота, вечером

Интересно же он мыслит, твой молодой человек! Да уж… Семья — вздор, брак, дети — всё это ни к чему… Впрочем, для такого, как я, кто лишён и того и другого, его идеи — непомерная роскошь. Их может позволить себе только тот, у кого всё есть. Знаешь, я переписываюсь с одной девушкой, у неё полиомиелит, и она прикована к постели, так вот, её единственное желание — выйти замуж за человека с больными ногами. От написанного её рукой слова «замуж» словно исходит сияние, оно похоже на светящуюся изнутри жемчужину. Когда человек живёт столь малой мечтой, его слова начинают светиться от вложенных в них мыслей и чувств.

Каждый живёт по своим законам перспективы. Я, например, мечтаю о том, чтобы пройти хотя бы сто метров без конвоира, минут пятнадцать послушать в тихой комнате Баха, выпить бокал красного вина, полистать в книжной лавке новые издания, послушать вместе со своими братьями и сёстрами во Христе мессу в храме, погладить по головке ребёнка… Да что там, всего не перечислишь… Видишь? Всё, о чём я могу только мечтать, для тебя проще простого, мечтать о таком тебе и в голову не придёт… Но для меня каждое из перечисленного — настолько желанно, что я готов убить (да простит мне Бог эти слова), только чтобы это осуществилось.

Некоторые католические священники бывают слишком категоричны, пытаются, ни с чем не считаясь, навязать другим свои собственные ощущения, мне в таких случаях всегда становится грустно. Как-то меня посетил один патер, который, пожав мне руку, заявил: «Сегодня славный день. Мне удалось обменяться рукопожатием с приговорённым к смертной казни». Навесив на меня этот затасканный, унизительный ярлык, он потерял всякое представление о моей перспективе, и диалог меж нами стал невозможен.

Ты другая. Поместив меня в своём воображении в средневековую темницу, ты остро почувствовала мою перспективу, приняла её всем сердцем. Поэтому я могу со спокойной душой писать тебе обо всём. Меж нами возможен настоящий диалог.

Ну вот, получается, что я опять толкаю речь. Прости. Всё это я говорю в какой-то степени в назидание самому себе. Отдаваясь самокопанию, я часто теряю из виду перспективу собеседника. Есть за мной такой грех. Желаю, чтобы твой молодой человек всегда со вниманием относился к твоей перспективе.

Четверг, утром

Рад, что ты поправилась. Значит, ты показала ему моё письмо, он долго думал, и похоже, всё образуется… Прекрасно! Я так обрадовался, что бреясь, порезал себе подбородок. В объяснительной записке написал, что это из-за упадка духа, связанного с сезоном дождей. У нас здесь строго-настрого запрещено заниматься членовредительством, поэтому даже если ты порезался во время бритья, то должен представить рапорт, изложив, при каких обстоятельствах и по какой причине это произошло. Правда, у меня и в самом деле упадок духа, это факт, такое ощущение, будто от постоянной сырости и мрака заплесневела душа.

Вечером

Опять дождь. Розам во внутреннем дворике пришёл конец, увы. Повсюду валяются пожухлые бурые лепестки.

По четвергам ко мне приходит мать. Она всегда опирается на палку и позвякивает привязанным к кошельку колокольчиком. Она ждёт не дождётся брата, который должен в конце года приехать из Парижа. Он возглавляет парижский филиал одной торговой фирмы, женат на француженке, но детей у них нет. Иногда — два-три раза в год — он мне пишет. Сначала он присылал туалетную воду и сигареты, но, поняв, что они до меня не доходят, стал просто писать.

Самый старший брат у нас архитектор и привык к тому, что всё должно быть чётко, как по линейке, второй занимался в своё время французской литературой, он — я не хочу сказать, что в этом виновата французская литература, — изрядный разгильдяй, но, в сущности, человек добрый. В детстве я дружил больше с ним, чем со старшим. В университете он занимался дзюдо и был крепким и спортивным. Когда пять лет назад он приезжал в отпуск один и навестил меня, я его не узнал. Лысый, с брюшком. Он сказал, что его жена обо мне ничего не знает. По-японски она не читает, и, даже если ей попадаются на глаза мои письма, принимает их за деловую переписку.

В сезон дождей отовсюду выползают тараканы. На самом деле настоящее их нашествие было весной, но помещение обработали химикатами, и их значительно поубавилось, а теперь они вдруг снова активизировались. Тараканов мне никак не удаётся полюбить, и недавно до меня дошло почему. Дело в том, что тараканы живут в нашем мире уже триста миллионов лет, они существовали ещё до ледникового периода. Наверное, их обособленность, оторванность от людей и вызывает отвращение. Да и само слово «отвратительный» связано с «отворотиться», отворотиться от чего-то чуждого, инородного, правда ведь?

Вот и сейчас рядом с подушкой пасётся тройка этих реликтов, у которых за спиной триста миллионов лет. Да нет, какая там тройка, семёрка. А вот и новые ползут. Это так называемые чёрные тараканы с маслянисто блестящими, чёрными, как смоль, спинками. У них длинные крылья, значит, самцы. Если на них некоторое время внимательно смотреть, то удаётся побороть отвращение, и оно сменяется изумлением. Перед чудом жизни, порождённой тьмой.