— Считай, что тебе повезло. Помнишь о так называемом борении в Гефсиманском саду? Иисус молился, исходя кровавым потом. Наверняка он ощущал тогда боль во всём теле. Даже Иисус тосковал и скорбел перед лицом смерти. А если уж Он боялся смерти, то что говорить о нас?

— Но тогда Он тоже был всего лишь слабым человеком…

— То-то и оно. В тот миг Иисус, разом забыв о силе и власти, данной ему как Сыну Божьему, почувствовал себя слабым и беспомощным человеком. И этот слабый и беспомощный человек решился противостоять смерти молитвой. Мне кажется, твоя молитва была чем-то в том же духе, правда?

— Да, наверное… — Какиути прикрыл глаза, словно заглядывая куда-то вглубь себя. — Ведь когда я молился, то много раз прокручивал в памяти жизненный путь Иисуса с начала до конца. И когда доходил до Гефсимании, моё сердце всегда сжималось от печали и жалости к тем людям, которые собирались убить Иисуса. Может, Иисус тосковал и скорбел не оттого, что боялся смерти, а потому, что сострадал тем, кто собирался его убить? И тут у меня возникло такое чувство… Ну, будто я опустился на самое дно печали… Да, наверное, это всё и определило… Ну, что дано мне было такое откровение — «нанеси смерти встречный удар»… Ведь, по существу, это значит — пожалей людей, которые должны предать тебя смерти. При казни присутствуют начальник тюрьмы и прокурор, а реально на рычаг нажимает один из надзирателей, все они вынуждены убивать, и я испытываю к ним глубокое сострадание. Они убивают по долгу службы, только потому, что существуют такие, как я, осуждённые на смерть. Мне всех жалко — и прокурора, который потребовал смертного приговора, и судью, который его вынес, всех… Да и как их не пожалеть? Ведь все они вынуждены убивать только потому, что убил я. Вот я и подумал, что к такой смерти надо готовиться заранее и тем самым сокрушить её.

— Это ты и называешь «нанести встречный удар»? — И Такэо окинул удивлённым взглядом всё ещё сидящего с закрытыми глазами Какиути — его заострившийся подбородок, тонкую шею, — будто перед ним был не человек, а какое-то реликтовое животное.

В своё время Какиути прогремел на всю страну, взорвав поезд. Он подложил на багажную полку бомбу замедленного действия, в результате один пассажир погиб, а больше десяти получили увечья разной степени тяжести. Отличительной особенностью этого преступления было то, что самого преступника на месте преступления не оказалось. Он не видел собственными глазами ни последствий взрыва, ни жертв. Масштаб содеянного он осознал позже — в тот же день вечером в телевизионных новостях сообщили, что больше десяти пассажиров получили травмы, а на следующее утро он прочёл в газете, что один человек погиб. На суде он твердил, что никого не собирался убивать, просто баловался, пошуметь захотелось. Однако преступление, учитывая его предумышленность и тот резонанс, который оно вызвало в обществе, было квалифицировано как тяжкое, и Какиути вынесли смертный приговор. «Я не хотел никого убивать, — часто говорил он. — Но если бы я не подложил бомбу, никто бы не умер. Во искупление содеянного я готов принять смерть. Но я не могу принимать её с радостью. Единственное, что мне остаётся, — постараться заранее избавиться от страха перед смертной казнью и таким образом аннулировать её действие».

— Значит, в результате твоего встречного удара, — спросил Такэо, — смертная казнь станет как бы недействительной?

— Надеюсь, что да, — ответил Какиути и открыл глаза. Белки, не испещрённые кровеносными сосудами, напоминали белый фарфор. — Знаешь, ведь в конечном счёте я не приемлю смертной казни. В этом мы с тобой единодушны. И свою собственную казнь тоже не приемлю. Казнь это убийство. И я не могу не жалеть того, кто его совершает, пусть он при этом всего лишь нажимает на рычаг. Он всё равно убивает другого, то есть является убийцей. Причём убийство это совершенно бессмысленное, ведь мне от него ни жарко ни холодно.

— А вот это мне нравится, — весело заметил Карасава. Он незаметно подошёл к ним и теперь стоял за спиной у Какиути. — У тебя вполне революционное мышление. Я тоже стараюсь продвигаться в этом направлении. Разбить в пух и прах замыслы сильных мира сего, поднявшись над соображениями здравого смысла, определяющими сознание заурядного смертника, — это в высшей степени революционный поступок.

— Вот уж не знаю… — Какиути словно вдруг вышел из полусонного состояния, в котором до сих пор пребывал, и захлопал глазами.

— А кстати, у меня к тебе есть один вопрос. — И Карасава плюхнулся своим толстым задом на скамейку рядом с Какиути. — Когда Иисус молился в Гефсиманском саду, ученики его, если я не ошибаюсь, спали? А тогда кто и каким образом сумел услышать, о чём именно он молился? Ведь авторами Нового Завета были очевидцы, то бишь его ученики. А в Гефсимании рядом с ним не было никого. Как ты это объяснишь?

— Ну, на самом деле, это не совсем исторический факт. О молении Иисуса в Гефсиманском саду говорится только в первых трёх Евангелиях.

— Не знаю, как насчёт историчности, — сказал Такэо, — но без этого эпизода образу Христа недоставало бы душевной теплоты. Лично мне очень важно, что в тот миг Христос был простым человеком со всеми его слабостями, это придаёт мне мужество. А вообще, я верю во всё, что написано в Библии.

— Я тоже. Кое-что мне, конечно, непонятно, но вот скорбящего Христа я очень хорошо понимаю.

— А я нет. — И Карасава опустил голову. Волосы упали и скрыли его лицо. — Когда я читаю Библию, я всё время натыкаюсь на противоречия. А сам Иисус — просто какой-то комический персонаж. Эти его глубокомысленные высказывания… Право же, ему не хватало чувства юмора.

— Как и тебе. Ты ведь тоже склонен к глубокомыслию, — Такэо захотелось его уколоть, — только в диаметрально противоположном смысле.

— Да уж. — Резко дёрнув головой, Карасава отбросил назад волосы, открыв бледное улыбающееся лицо. — Тут ты прав. А кстати, не хотите сыграть в мяч, вы оба? Осталось минут десять, не больше.

Видя, что Такэо колеблется, Какиути поднялся со скамейки.

Они прошли на середину безлюдной и оттого казавшейся особенно просторной спортплощадки и стали уныло перебрасываться мячом. Карасава отличался необыкновенной меткостью: брошенный им мяч каждый раз летел по одной и той же прямой, словно внутри висящей в воздухе прозрачной трубы. Какиути двигался довольно проворно, но беспорядочно, бросая мяч куда попало. Карасава ловко его отбивал. Такэо наблюдал за ними со стороны, чувствуя себя лишним. В какой-то момент он поймал себя на том, что следит только за движениями Какиути. Как у всех плотников, у того было вздёрнуто правое плечо. Однажды Какиути, сложив руки вместе, продемонстрировал, что его правая на целый сантиметр длиннее левой. «Понимаете теперь, почему я не стал буддистом? — сказал он, усмехаясь. — Когда у человека такие руки, смотреть, как он молится, не очень-то и приятно».

— Эй, возьмите меня третьим! — Такэо вскочил со скамейки. Поймав поданный Карасавой мяч, он перебросил его Какиути. Мяч проворно пролетел по воздуху, очертив правильную дугу. Такэо сразу же вспотел, кровь быстрее побежала по жилам. Они самозабвенно играли в мяч, пока надзиратель не объявил, что время истекло.

— Весна, — сказал Такэо, утирая пот. — Давно уже так не бегал.

— Гляньте-ка, сакура вроде бы уже вся в бутонах. — И, приложив козырьком руку к глазам, Какиути посмотрел вверх на огромное дерево, нависавшее над бетонной стеной. — Интересно, когда она зацветёт в этом году?

— Сакура? — спросил Карасава. Тут Такэо впервые заметил, что он совсем не вспотел и дыхание у него ровное. — Терпеть не могу сакуру.

— Это почему же? — удивился Какиути.

— Ну а если я тебя спрошу, — холодно сказал Карасава, — почему ты так любишь цветы сакуры?

— Ну, ведь…

— Вот и я по той же самой причине… Слышь, Кусумото, это в продолжение нашего давешнего разговора. Ты ненавидишь убийство, а я по той же самой причине обожаю убивать людей.

— И всё же… — сказал Такэо. — Добро и зло это одно, а любовь и ненависть — совершенно другое.