— Ха-ха-ха! Вот здорово! Если за изобретение приспособления для убийства дают награду, я тоже пораскину мозгами, авось что-нибудь придумаю. У меня, знаешь ли, есть изобретательская жилка. Ещё в детстве я ловил лягушек в храме Канда-мёдзин, а потом поджаривал их на костре и изучал, каким способом лучше это делать, чтобы побольше мучились. А ты точно знаешь, что здесь нет эшафота?

— Точно, об этом даже в газетах писали. Я ведь газеты читаю от корки до корки. Кстати, скоро уже десять.

— Да, около того.

— Значит, его вот-вот убьют.

— Верно! Как раз в этот момент он и болтается там, на этой суперсовременной виселице. Он ведь у нас тяжёлый, небось, раскачивается, как маятник — туда-сюда, туда-сюда, не может остановится. Эй, Кусумото, не хочешь ещё разок мячом перекинуться?

— Нет, хватит. — Такэо вытащил из-за пояса полотенце и медленно вытер пот. С некоторых пор ему казалось бессмысленным поддерживать форму, занимаясь спортом, в результате мышцы рук и ног сделались дряблыми, словно их некоторое время держали в анестезирующем растворе. У него возникло совершенно отчётливое ощущение — Сунаду только что казнили, сердце сжалось, и стало трудно дышать, будто он находился в гипсовом корсете. И дело было не в том, вернее, не только в том, что слова Андо заставили его вспомнить о смерти Сунады, он об этом и не забывал: с того момента, как он проснулся, досмотрев бесконечный дурной сон, он постоянно думал о Сунаде, оплакивал его, даже решил помолиться за него, когда придёт время казни. Но появление этого вертолёта Такэо почему-то воспринял как знак, что смерть подошла к Сунаде совсем близко, он пред ставил, как тело казнённого со страшной скоростью падает вниз, и его словно пронзило электрическим током. Возможно, это был сигнал, посланный ему Сунадой. Даже наверняка.

— Сунада только что умер.

— Да ну? Откуда ты знаешь?

— Телепатия. У меня ведь есть телепатические способности, разве ты не знал?

— Да нет никакой телепатии! Смех один! — Андо хохотал и гладил себя по животу, словно желая показать, что умирает от смеха, потом с силой запустил мяч в стену. Парусиновый мяч, в отличие от резинового, не отскочил от стены, а сразу упал вниз. Андо, и не подумав его поднять, рукавом рубашки вытер лоб. Он тоже был весь мокрый от пота. День выдался тёплый и солнечный, достаточно было совсем немного подвигаться, чтобы вспотеть.

Такэо посмотрел на высохший на солнце, ослепительно сверкавший асфальт. От вчерашней пасмурности не осталось и следа — на небе ни облачка, живительный, нежный и тёплый, как женское лоно, воздух побуждает к цветению и размножению. Прозрачные руки ветра ласкают мир, даря ему радость новой жизни. Скоро наступит весна, самое желанное время года. Своими тёплыми ладонями ветер поглаживает и нас, смертников, но для нас эта пора обновления жизни — всего лишь предвестие смерти и разложения, мы — грязные чёрные пятна на ярко сверкающей поверхности земли, спрятанные за высокими стенами тесной спортплощадки…

Семеро заключённых, среди которых уже не было Сунады и Оты, зато были Катакири и Карасава, купались в ярких солнечных лучах. Тамэдзиро Фунамото и Катакири, устроившись на скамейке, играли в шахматы, Карасава и Коно о чём-то шептались, и только Какиути стоял в одиночестве, прислонившись к бетонной стене. Сбоку от прямоугольной железобетонной коробки корпуса виднелась черепичная крыша больницы, ещё покрытая снегом, похожим на уютное пуховое одеяло. Снег искрился на солнце и быстро таял, капелью падая вниз. Вертолёт куда-то улетел, над головой сияло безоблачное небо.

— Эй, Кусумото! — крикнул Коно и оскалил свои белые зубы, готовый любому вцепиться в глотку. Очевидно, они с Карасавой упражнялись в революционности или Карасава разъяснял ему основы революционного учения, во всяком случае, на лице его застыло серьёзно-озабоченное выражение. Общаться с ним не было никакой охоты, и Такэо сделал вид, будто не расслышал. Где-то в вышине снова возник рокочущий звук, похожий на урчанье парового катера, он быстро нарастал и скоро перекрыл шум машин на скоростной магистрали и доносящийся с какой-то стройки стук молотка.

— Явился! — сказал Андо, показывая пальцем в небо.

В сияющей лазури возникла крошечная белая точка, она быстро увеличивалась, надвигалась с бесцеремонностью военного самолёта, прочёсывающего местность пулемётным огнём, потом взмыла к небу и снова исчезла.

— Они меня достали, — сказал подошедший совсем близко Коно. — Хоть бы он грохнулся, что ли, вот была бы забава! Представляешь? Сначала бабахнет, а потом — пламя до самого неба. Завоют «скорые»… Всё вокруг заполыхает, ох и заполыхает же! Эй вы, придурки! Как вам такая картина, по душе?! — И Коно погрозил вертолёту кулаком.

— Да ну тебя, может, они прилетели к кому-нибудь на помощь? — предположил Андо. — Может, у них операция по спасению крутых мафиози или ещё кого? Вот сейчас-сейчас, гляди, выбросят верёвочную лестницу!

— А вот и нет, — уверенно возразил Коно. — Эти типы прилетели, чтобы заснять меня на спортплощадке. Или ты не понял ещё, что вся эта вчерашняя заварушка произошла по моей милости? Пикетчиков интересовала исключительно моя персона.

— Ха-ха! Значит, ты у нас звезда. Небось, твоё имя будет во всех вечерних газетах. Когда этот вертолёт опять прилетит, ты уж постарайся принять какую-нибудь позу покрасивее, чтобы тебя засняли в надлежащем виде.

— Нет, нет, и ещё раз нет. Не допущу, чтобы моя героическая физиономия появилась в какой-нибудь поганой буржуазной газетёнке, — с вызовом сказал Коно, и Андо, втянув голову в плечи, убежал прочь.

— Что касается вчерашнего пикета, — сказал Такэо, вспомнив свой разговор с Карасавой и Коно, — то о нём наверняка есть сообщение в утренних газетах.

— Разумеется, а как же иначе. — И Коно искоса взглянул на надзирателя Нихэя, который, как положено караульному, твёрдо стоял перед железными воротами, придерживая рукой дубинку на поясе. — Увидим после обеда, когда принесут газеты. Полоса общественной жизни будет густо зачернена, вот увидите. А как вам утренние передачи по радио, смешно, правда? Как дошло до новостей, сразу пустили какую-то музыку. Боялись сволочи, что будут сообщения о пикете. Кстати, Кусумото, пойди-ка сюда, товарищ Карасава хочет с тобой побалакать.

— Пожалуйста, — кивнул Такэо. — Только увольте меня от разговоров о политике и революции.

— Да нет, не о том речь. Он хочет продолжить вчерашний разговор. Его, видишь ли, волнует вопрос, куда девается человек после смерти. Не понимаю, почему он так зациклился на этой дурацкой проблеме.

— Ну, вообще-то люди часто этим интересуются. А ты как? Тебя загробный мир не интересует?

— Ничуть. Да и нет никакого загробного мира.

— Но о смерти-то ты думаешь?

— Ну… Не столько о смерти, сколько о тех мерзавцах, которые являются её причиной и которых я ненавижу. Я имею в виду класс собственников и эту вашу интеллигентскую прослойку… Сделали меня козлом отпущения. Моя насильственная смерть — закономерный результат дискриминации, интриг, клеветы, несправедливого судопроизводства, репрессий, преступления против человечности…

— Всё это только внешние обстоятельства. Я не об этом, я говорю о нас с тобой, о нашей личной смерти. Всех нас ждёт одна и та же смерть — на виселице. В поле твоего зрения находятся лишь те, кто будет убивать, но казнь предполагает наличие двух сторон — тех, кто казнит, и тех, кого казнят, и мы принадлежим к последним. Причём именно мы и являемся главными действующими лицами. Ведь без нас и виселиц не было бы. Смертная казнь существует постольку, поскольку есть люди, приговорённые к смерти.

— Стой-ка, стой-ка, всё это пустая софистика. — Коно задумался, теребя полуседой ёжик жёстких волос. Седые волосы на макушке, специально смоченные и приглаженные щёткой, встали дыбом. — Что же получается? Мы, эксплуатируемые, неимущие, малообразованные, сами провоцируем всех этих собственников и интеллигентов на то, чтобы нас убивали? Стой-ка… Но сам-то ты ведь из интеллигенции? Как я могу тебе верить? Всё это софистика, чистой воды софистика.