— Да ничего он не замышляет. Прискакал, потому что мы орали, вот и всё.

— Не верю. Во всяком случае, будь начеку. — Коно говорил так тихо, что ветер заглушал его слова. — Он явно что-то вынюхивает. Хочет выведать, о чём мы с тобой говорили. Наверняка он тебя расспрашивал о том, что случилось на спортплощадке?

— Да ничего он не спрашивал.

— А вот и спрашивал. Хочешь от меня скрыть? Знаю я тебя. Он хотел выведать, что у меня на уме. Ему ведь нужно писать отчёт. Он должен доложить, насколько я опасен, следует ли со мной кончать или можно ещё потянуть. И какая разница, что там будет в отчёте, правда или его догадки. Написанное на бумаге моментально становится признанным фактом, так бывает всегда. Мир на том стоит. И основываясь на тех фактах, которые содержатся в отчётах, эти мерзавцы выносят решения и отдают приказы, которые могут быть самыми бесчеловечными. Так что ты там ему наболтал?

— Я не из тех, кто болтает.

— Ну уж… Так я тебе и поверил. Но всё раньше или позже выйдет наружу.

— Заткнись! Будто кроме тебя и поговорить не о чем! — неожиданно для самого себя вспылил Такэо.

Издалека донёсся чей-то голос. Тамэдзиро. «Заткнись! Будто кроме тебя и поговорить не о чем!»

— Вот чёрт! Подслушал-таки, — пробормотал Коно. — Это ведь говнюк Тамэдзиро? Он-то и есть стукач. Ты знаешь, что он стукач?

— Знаю, — еле слышно пробормотал Такэо.

Когда-то ещё в районной тюрьме Тамэдзиро Фунамото швырнул в надзирателя испражнениями из камерной параши, за что его и прозвали говнюком. Он называл себя рецидивистом, и точно — тюрьма была для него, что дом родной, ему были хорошо известны слабые места надзирателей, при этом он отличался удивительной наглостью и имел хорошо подвешенный язык, благодаря чему начальство признавало за ним право говорить от лица всех заключённых, и, что бы где ни случалось, он во всё совал свой нос. Однако иногда по тюрьме начинали ползти слухи, что всё это неспроста. Как-то один заключённый, которого казнили прошлой осенью, рассказал Такэо следующее:

— С Тамэ будь поосторожней. Недавно я получил нагоняй от начальника зоны. Якобы на спортплощадке сказал что-то не то. Представляешь, ему было известно всё, что мы говорили, — и о начальнике тюрьмы, и о начальнике службы безопасности. Более того, якобы именно я и начал перемывать им косточки. Для меня это было как гром среди ясного неба, ведь на самом-то деле я только слушал. Но тут меня осенило — ведь на прошлой неделе я поссорился с Тамэдзиро. Он ночью затеял стирку, шум воды раздражал меня, ну я и попросил его прекратить. А этот тип тут же вышел из себя, стал обзывать меня по-всякому, орать, мол, новички старикам не указ…

Тот человек был казнён всего через полгода после вынесения приговора. А Тамэдзиро ещё жив, хотя приговор ему вынесен восемь лет назад. Почему такая несправедливость? Не свидетельствует ли это о том, что тюремное начальство пользуется услугами Тамэдзиро?

— Стучать — его прямая обязанность, — заявил Коно и неожиданно заорал:

— Эй, говнюк, ты слышишь?

— Да не ори так, конечно, слышу. Холодно, страсть. Ещё и ветер…

— Эй, Тамэ, говорят, Тёскэ забрали в больницу.

— Да он просто придуривается. Нарочно изображает больного. Уж меня-то не проведёшь, — весело отозвался Тамэдзиро.

— Ты слышал, о чём мы сейчас говорили?

— He-а, из-за ветра ничего не слышно.

— Врёшь! Ты всё прекрасно слышал. И вот что я тебе скажу: можешь стучать сколько угодно, меня этим не возьмёшь. У меня в дневнике записано всё, что ты говорил. Я шифрую свои записи так, что никто не разберёт. Не бойся, сейчас им не прочесть. Но придёт время, и я им дам ключ. И им станет доподлинно известно, когда, где и как ты поливал их грязью. И тогда ты покойник. Имей в виду.

— Что ты несёшь, ничего не понимаю.

— Да прекрасно ты всё понимаешь.

— Ничего не слышно из-за ветра.

— А вот нам тебя прекрасно слышно.

— Ой, смотрите-ка, — бодро сказал Тамэдзиро, — снег пошёл. Снег!

Ветер прочертил за окном белую линию. Неожиданно она распалась и обрушилась вниз обильным снегопадом. Белая пелена повисла в воздухе, отрезав противоположный корпус с окнами, забранными тройными решётками, упала во внутренний дворик. Чтобы лучше рассмотреть, Такэо вскарабкался на стол и прижался лицом к верхней части окна. Только там есть узкая полоска прозрачного стекла. На остальной части окна стекло матовое, к тому же оно затянуто снаружи ещё и металлической сеткой.

Между высокими гималайскими криптомериями как раз на высоте его глаз тянулся край бетонной стены, отрезающий нижнюю часть торгового квартала. Разновысокие здания, увенчанные рекламными щитами и трубами, надвигались единой серой массой, словно неприятельская эскадра.

От серебристо-серой поверхности неба отделялись тёмно-серые крупинки, они росли на глазах, извивающимися рыбками подплывали к бетонной стене и на её фоне внезапно превращались в белёсые комочки праха. Снежинки ударялись о стекло и, сверкнув мгновенным хрустальным блеском, стекали вниз водяными каплями.

Иногда, после особенно сильного порыва, ветер на миг стихал. Тогда в смятенных рядах снежинок восстанавливался порядок и они повисали аккуратными белыми нитями. Это было очень красиво, и Такэо напряжённо ловил эти короткие мгновения между сокрушительными порывами ветра…

Вот обрушился новый, особенно сильный порыв, и пространство перед глазами завертелось в белом водовороте. Начиналась метель. Не верилось, что утром было солнце. Вдруг Такэо вспомнилось, что всю ночь напролёт ему снилась буря, и, хотя тогда шёл дождь, а не снег, он поразился тому, насколько пророческими бывают сны.

Он слез со стола, вытащил из шкафа шерстяной свитер и натянул его на себя. А натянув, горько усмехнулся: вряд ли логично надевать тёплый свитер ему, только что мечтавшему о ветре, буре, морозе. И тут пришло это.

Словно какой-то нерв вдруг оборвался и под ногами резко качнулся пол. Такэо попытался ухватиться за стену, но она стала опрокидываться назад, увлекая его за собой. Если лежать не двигаясь, пол кажется вполне устойчивым, но при первой же попытке подняться на ноги начинает колебаться и возникает ощущение неудержимого падения. Наконец ему удалось встать, он попытался удержаться на ногах, желая понять, насколько это серьёзно, но, не выдержав, опустился на стул, потом, задыхаясь, рухнул головой на стол.

Истинный характер этого был неясен. Он несколько раз проходил обследование в медсанчасти, но врач не мог поставить точный диагноз и ограничивался тем, что увеличивал дневную дозу транквилизаторов. Самому ему казалось, что это не болезнь, а какой-то знак, предвестие неотвратимо надвигающейся беды. Когда это приходило, всё вокруг преображалось. Стена изгибалась, словно резиновая, лампы бросали низ острые, как иглы, пучки света. Тело становилось тряпочным, словно в нём не было костей, и он не мог заставить себя встать на ноги. Мир вокруг беспрестанно колебался, как бывает при землетрясении.

Это явно что-то предвещало, но вот что именно? Ясно было одно — ничего хорошего. Такэо корчился, задыхаясь. Откуда-то донёсся заунывный вой Тамэдзиро. На самом деле тот, наверное, весело смеялся, но, умом понимая, что это так, Такэо всё равно не мог избавиться от ощущения, что слышит душераздирающий вой. В завываниях ветра ему слышались стоны покойников. С тех пор как он попал сюда, казнили уже несколько десятков человек. На титульном листе его Библии были начертаны крестики. Число казнённых за год. Правда, попадались и совершенно пустые годы. Но на некоторые приходилось больше десяти крестиков. В конце прошлого он насчитал пятнадцать. Есть дни, отмеченные сразу двумя крестиками. В этом году он пока ещё не поставил ни одного, но они могут появиться в любой день. Наверное, ветер и в самом деле приносит стоны убиенных. Одно утешение — это не является предвестием казни. Перед массовыми казнями в конце года этого не было.

— Почему ты не отвечаешь? — спросил Коно.