— Ну и что теперь? — спросил он. — Мы, наверное, должны доложить в полицию о том, что имел место случай насильственной смерти?

— Да. — Начальница ночной смены приказала надзирательнице привести в порядок одежду Нацуё и, не дотрагиваясь до остальных вещей, заперла дверь камеры. Они прошли в контору и женщины энергично взялись за дело — позвонили на квартиру начальнице зоны и в полицию. Действовали они чётко и слаженно. Видно было, что им не привыкать. Когда со всеми положенными формальностями было покончено: все четверо, как ни в чём не бывало, уселись в кружок у калорифера.

— Плохо дело, — прогнусавила начальница смены. Мундир едва не лопался по швам на её могучих телесах, на обвисших щеках блестели капли не то пота, не то слёз — сразу и не поймёшь.

— Ничего не поделаешь, — неопределённо заметил Тикаки. А что он мог сказать? Самоубийство заключённого считается внутритюремным делом, и кто-то должен за него отвечать, а когда совершенно непонятно, кто именно… — Во всяком случае, мы сделали всё, что в наших силах.

— Спохватились-то мы достаточно быстро. В 2 часа 21 минуту постовая (и начальница мотнула головой в сторону молодой надзирательницы) обнаружила, что она повесилась. А за шесть минут до этого, во время очередного обхода, ничего необычного замечено не было.

— Бывает, что и через шесть минут уже нельзя помочь. Но почему вы не перевели её в общую камеру? Я ведь говорил начальнице зоны, что её опасно оставлять одну. — Сказав это, Тикаки невольно поморщился от отвращения к самому себе — получалось, что он пытается свалить вину на других.

— Дело в том, что Симура с вечера не переставая плакала, и зонная приказала оставить её в одиночке, чтобы не мешала спать другим, — сказала начальница смены, сделав ударение на слове «зонная».

— Это естественно, — кивнул Тикаки, всем видом выражая сочувствие.

— Зато, — Начальница передёрнула плечами, словно сама стыдясь своих слов, — мы ужесточили надзор и отобрали у неё всякие там шнурки, пояса, всё, что представляло хоть какую-то опасность. Нами были приняты все меры предосторожности, мы всё время были начеку… В её камере нет никаких выступов… Нам и в голову не приходило, что можно повеситься сидя, привязав к водопроводному крану лоскут от простыни.

— Ничего не поделаешь, — И желая как-то утешить их, Тикаки добавил: — Она ведь с самого начала хотела умереть. Когда она убила своих детей, а потом бросилась в реку, она и думать не думала, что останется в живых и её станут обвинять в убийстве. И сейчас ей просто удалось осуществить наконец своё желание. Когда человек решает умереть, он может умереть где угодно. Да, отмучилась несчастная!

— Бедняга. — Начальница прикрыла рукой глаза. Похоже, что она и в самом деле плакала. — Она была хорошей подсудимой. Тихая такая, работящая, в камере всегда образцовый порядок. Никакой грубости, никакого хамства, что в здешних условиях редкость. Да, просто язык не поворачивается называть такую женщину преступницей, хотя, конечно, против закона не пойдёшь…

— А её семья? Она ведь ещё молодая, наверняка у неё есть родители где-нибудь в провинции?

— Никого у неё нет. Она из Акиты, а выросла в приюте… Сирота.

— Но у неё ведь был муж, хотя и незаконный?

— Ах, доктор, это совершенно бессердечный человек. Он даже не нанял ей адвоката, очень уж разозлился, ведь в результате всего случившегося законная жена узнала о том, что у него есть содержанка. А между тем у него литейный завод в Кавагути и он весьма состоятельный человек. Он и на суд не соизволил явиться, и на свидания к ней не приходил.

— Да, она и мне рассказывала, что как-то пришла к нему зимой с дочкой, ещё холодно было очень, а он к ней даже не вышел. Собственно, это и послужило поводом. А потом он заставил её подписать документ о разводе.

— Да никакой это не документ о разводе! Он ведь не был её законным мужем. Очевидно, он дал ей подписать какие-то бумаги, ну, что она не станет предъявлять никаких претензий ни к нему самому, ни к его законной жене, ни к их детям.

— Ужасный человек! Всё равно как если бы он её убил. У неё просто не было другого выхода.

— Может, и не гоже так говорить, но, по-моему, умереть для неё было счастьем.

— Наверное, вы правы… — Тут Тикаки заметил, что молодая надзирательница сверлит глазами начальницу, явно желая что-то сказать. Она закусила тонкую верхнюю губу, совсем как это делают дети, когда чем-то недовольны. Неухоженное, землистого цвета лицо блестело от пота, на лоб и на уши свисали жидкие пряди, выбившиеся из причёски, когда она делала искусственное дыхание. Не выдержав её пристального взгляда, начальница наконец подняла глаза и тут же отвела их.

— Ну что ещё, почему ты на меня так смотришь?

— Знаете, — скороговоркой выпалила надзирательница, — я не люблю, когда искажают факты.

— Ну и ну! О чём ты? — Начальница сняла руки с калорифера и с озадаченным видом потёрла свои толстые ляжки.

— Я имею в виду причину смерти Нацуё Симура.

— Ты что, не считаешь это самоубийством?

— Считаю, конечно, но… — Надзирательница снова закусила верхнюю губу и повернулась лицом к начальнице. — Она не должна была кончать с собой, и ответственность за то, что произошло, несёт тот, кто позволил ей это сделать.

— Что ты несёшь? Опять за своё? — Начальница переглянулась с Тикаки. — Вы, доктор, не удивляйтесь, она у нас с причудами, любит огорошить каким-нибудь неожиданным заявлением.

Тикаки дважды утвердительно кивнул, словно говоря: «Да, я знаю» Ему живо вспомнился их давешний спор. Тогда надзирательница обвинила Нацуё в трусости: дескать, сначала, испугавшись ответственности за убийство троих детей, она выбрала смерть как самый лёгкий выход из создавшегося положения, а когда умереть ей не удалось предпочла укрыться в цитадели для привилегированных, которая зовётся — безумие.

— Симура ещё с вечера рыдала и кричала: «Не хочу жить, не хочу жить». Следовало принять особые меры безопасности. А одиночка в конце коридора самое трудное для надзора место во всей женской зоне. И я не уверена, стоило ли её изолировать только потому, что кого-то там раздражают её рыдания.

— Но мы же удвоили число обходов, она всё время была под наблюдением, разве не так? — возразила начальница.

— Да, но в результате ей всё-таки удалось покончить с собой. А значит, контроль оставлял желать лучшего. — Надзирательница беззастенчиво смерила начальницу злобным взглядом, словно затыкая ей рот. — Надо было ещё чаще проводить обходы. Получается, что недоглядели.

— Нет-нет, — вмешался Тикаки. — Это фатальная неизбежность.

— Ты что же, хочешь сказать, — сказала начальница, — что в её смерти виноваты мы, вернее, я?

— Если искать виноватых, — сказала надзирательница съёжившись, будто придавленная телесами начальницы, — то виновата прежде всего я. Ведь сегодня моё дежурство. Я не о том. Я об этой женщине. Мне досадно, что она умерла. Да. Но когда я говорю об ответственности, я имею в виду прежде всего её. Безответственно было убивать троих детей, а потом умирать самой только ради того, чтобы ни за что не отвечать. Это непростительно. Совершенно непростительно.

— Говори потише. — Начальница тяжело, сотрясаясь всем телом, поднялась и положила руку на плечо молодой женщины. — А то в камерах услышат. Ты просто устала. Это искусственное дыхание отняло у тебя слишком много сил. Скоро тебя сменят, и ты сможешь отдохнуть.

— Ничего я не устала. Мне просто обидно.

— Я понимаю. Вот потому-то…

— Послушай-ка, — сказал Тикаки, — она всего лишь слабая женщина. А слабые женщины не способны проявлять твёрдость и силу духа. Её самоубийство — фатальная неизбежность. Для неё такой конец был совершенно закономерным.

— Доктор, как вы можете так говорить, вы ведь врач!

— Прекрати! — вмешалась начальница.

— Да, врач. — Тикаки улыбнулся, пытаясь скрыть подступающую зевоту. — Я врач, но в первую очередь я психиатр. Это моя работа — копаться в человеческих душах и понимать все человеческие слабости.