— Вы поняли, что изображение стереоскопическое? — Тут Таки вдруг заволновался, засуетился, стал выдвигать ящики стола: «Интересно, правда? Сейчас я вам ещё покажу». Подумав, что таким образом его просто хотят выпроводить, Тикаки поблагодарил и вышел. За занавеской его уже поджидал Сонэхара и тут же потащил в другой конец ординаторской.

— Ну что, показал?

— Да, показал.

— Он ведь затратил столько сил, чтобы собрать эти слайды, у него там есть и японские, и иностранные. Теперь он от вас не отстанет, будет показывать все свои сокровища, а закончит, как всегда, пещерой Ласко. И всё-таки он какой-то странный, правда? Боюсь, не из ваших ли он пациентов?

Сонэхара покрутил пальцем у виска, а потом рассказал Тикаки, что Таки сначала практиковал где-то в глубинке и был единственным врачом на всю округу, что в тюремной больнице он работает уже больше десяти лет и живёт на казённой квартире со своей весьма корпулентной супругой (по мнению Сонэхары — настоящей ведьмой), что их единственный сын ещё мальчиком ушёл из дома и пропал без вести.

В конце прошлого года Таки лишился своего привилегированного положения в ординаторской. В медсанчасти появился новый стоматолог и понадобилось место ещё для одного стола, поэтому Таки оказался вытесненным из оккупированного им уголка. Он долго сопротивлялся, не поддаваясь на уговоры главврача, поэтому начальнику тюрьмы пришлось издать специальный приказ, в соответствии с которым бастионы Таки были насильственным образом ликвидированы. Работы по ликвидации проводились после окончания рабочего дня, то есть без привлечения санитаров. Завзятые зеваки Сонэхара и Томобэ с удовольствием наблюдали за происходящим, Тикаки же было искренне жаль Таки, но он малодушно промолчал, просто ушёл с работы пораньше. Потом ему рассказывали, что Таки молча наблюдал, как громят его уголок, только когда один из фельдшеров потянулся к чёрной коробочке со слайдами, завопил диким голосом и вцепился в его руку.

После этого в медсанчасти долго спорили, когда Таки, словно улитка выковыренный из своего домика, подаст заявление об увольнении. Но он как ни в чём не бывало ходил на работу и с энтузиазмом — особенно в операционные дни — вторник и пятницу — выполнял свои обязанности. Вот только как-то ещё больше замкнулся в себе. Он и раньше почти не участвовал в разговорах, которые вели между собой врачи, а если с ним заговаривали, отделывался ничего не значащими словами, теперь же вообще ни на что не реагировал, словно впав в прострацию. Из-за седины он всегда выглядел старообразно, а за последнее время и вовсе превратился в неопрятного дряхлого старика. И вдруг такое неожиданно моложавое лицо. Может, Таки вообще не такой человек, каким он его себе представлял?

— Сунада, — произнёс Тикаки и тут же скривился от дёргающей боли в пальце, — похоже, всё же началось воспаление, — говорит, что очень уважает вас. Что это вы рассказали ему об организации «Белая хризантема».

— А, это… — Таки стал сковыривать ногтями очередную засохшую болячку на щеке, и в конце концов ему это удалось. Брился он не очень аккуратно, и на его подбородке кое-где, как булавки, поблёскивали седые волоски.

— Сунада очень гордится тем, что его останки послужат студентам-медикам, проходящим анатомическую практику. Это его единственное желание. Страшно подумать! Но ведь другие желания ему просто недоступны.

— Да уж…

— Но вот что мне непонятно — каким образом вам удалось убедить его завещать своё тело в дар научному обществу? Вы знаете какой-то секрет?

— Секрет… — Таки смущённо опустил глаза. Глазные яблоки беспокойно перекатывались под толстыми веками.

— Ну, это ведь не так просто — внушить какую-то мысль совершенно отчаявшемуся человеку. — Сказав так, Тикаки тут же выругал себя за слова, недостойные зрелого мужа и продиктованные старинной студенческой привычкой упрощать ситуацию и давать ей абстракное истолкование. Неужели нельзя было сказать как-то более точно и по сути, более «субстанционально»?

— Боюсь, что вы преувеличиваете… — Таки постучал ногой по полу. — Я и не думал ему ничего внушать. Я всего лишь лечил его раны. Он очень буйствовал, ну и поранился… Едва не перерезал себе лучевую артерию. Я ему тогда сказал, что зря он не ценит того, что у него есть. Что у него великолепное тело и нельзя с ним так обращаться. Ещё сказал, что завидую ему. Что мало кто может похвастаться таким совершенным телосложением.

— Тогда-то вы и научили его обратиться в «Белую хризантему?

— Научил? — Таки испуганно отпрянул, будто ему угрожали. — Я бы так не сказал. Я никого ничему не могу научить. Я не знаю ничего, чему мог бы научить этого человека. Я просто рассказал ему о себе, о том, какой я никудышный. Что у нас, медиков, заведено завещать своё тело после смерти университету, и это единственное, что я могу сделать полезного, но, к сожалению, я веду неправильный образ жизни, у меня хлипкое здоровье, а с возрастом оно будет только ухудшаться. Вот и всё, что я ему сказал.

— А вы сами тоже состоите членом «Белой хризантемы»? — Тикаки сглотнул слюну.

— Да, — ответил Таки и вскинул на собеседника удивлённые глаза, видимо, не совсем понимая, почему тот об этом спрашивает. Однако его веки тут же опустились, будто не выдержав собственной тяжести.

— Дело в том что я, как бы это… — Тикаки запнулся и закусил губу. Он боялся, что опять ляпнет что-нибудь невпопад. И одновременно ненавидел себя за этот страх, казавшийся ему проявлением гордыни. Да, ему никогда не достичь душевного состояния Таки. Для него Итимацу

Сунада остаётся пациентом, приговорённым к смертной казни, убийцей, заключённым, но никак не «этим человеком». И он ещё посмел разглагольствовать перед главврачом о справедливости и прочем!

— Говорят, вы будете присутствовать завтра при его казни?

— Не то чтобы присутствовать, скорее принимать участие. Я выполняю роль судебно-медицинского эксперта. Весьма, надо сказать, неприятная роль.

Тикаки кивнул. Потом проговорил тихо, но отчётливо:

— Вы мне потом расскажете, как всё прошло? Как он умер?

Таки не ответил. Но сделал жест, который можно было принять за согласие, хотя на самом деле, может быть, он просто протянул руку к двери.

В ординаторской оставался один Танигути. Мельком взглянув на Таки, он обратился к Тикаки:

— Все решили пойти подкрепиться в столовую, время-то позднее. Тебе, наверное, тоже лучше сходить?

— Зачем?

— Как зачем? — Танигути вытаращил глаза. — Если ты спрашиваешь «зачем», то остаётся только ответить: «Да особенно и незачем». Я просто подумал, может, ты голоден?

— Нет, ничуть. Да даже если бы и был, есть холодную блевотину, которая называется рисом по-фукагавски…

— Но если ты не поешь сейчас, то ночью умрёшь от голода. Или у тебя есть какие-нибудь припасы?

— Да нет, никаких.

— Как можно оставаться на дежурство, не подготовив никакой еды? Я всегда приношу что-нибудь, рассчитывая, чтобы хватило по крайней мере на три раза. На тот случай, если еда в столовке окажется совершенно несъедобной — раз, на ночь — два, и на утро — три, итого три порции.

— Вот уж не думал! Это жена тебя приучила?

— Да нет, жена как раз на такие вещи внимания не обращает. Я сам так устроен. Если мне чего-то не хватает, я начинаю нервничать. А потому предпочитаю всем запасаться заранее и не дёргаться.

Тикаки взглянул на большой чёрный портфель Танигути. Такие портфели тот носил с собой всегда, ещё со студенческих времён. Учебники по медицине, как правило, толстые и большого формата, поэтому чудаков, которые таскали бы их в университет, не было, один только Танигути всегда имел при себе необходимый комплект. На насмешки он не обращал внимания, только пожимал плечами и заявлял, что носи тяжести нарочно — полезно в условиях гиподинамии.

— Значит, и ты способен нервничать?

— Ну вот, приехали! — Танигути подвигал толстыми бровями.

— Конечно, способен. Разве я не человек?