— Вы упрекаете сына?

— Да.

— Вот вы говорите, что сын у вас злодей, а вы сами?

— Вы счастливы?

— Нет, несчастна.

— А почему?

— Наверное, потому, что мне его жалко.

— Вот как. А себя вам не жалко?

— Вот такой у нас был с ним разговор. Этот его вопрос: «Вы счастливы?» — потом долго ещё звучал в моём сердце, словно звон храмового колокола. Я очень остро поняла, что несчастна. И задала себе вопрос: «А почему?» А потому, что ты несчастен. Как я могла дожить до шестидесяти лет, не замечая такой простой вещи? Тогда я обратилась к Намики-сэнсэю и попросила его устроить мне с тобой свидание. Но ты ни за что не хотел встречаться со мной. А мне так хотелось хоть один раз увидеть тебя и попросить у тебя прощения. Мне хотелось, чтобы ты тоже понял, что несчастен.

— Наверное, я действительно несчастный человек. Но я сам выбрал для себя такую судьбу И ни в чьих утешениях не нуждаюсь.

— Да? Значит, ты сам справишься?

— Уж как-нибудь справлюсь, — вздохнул он. Ему казалось странным, что эта старуха его мать. Она пришла в выцветшем чёрном платье, словно была в трауре, растрёпанные волосы падали на лоб, спрятанные глубоко в морщинах, мокрые от слёз глаза покраснели. Внезапно ему стало её жаль. «Эта старая женщина несчастна и страдает», — подумал он и в груди возник какой-то тёплый влажный комок. Неожиданное, никогда прежде не испытанное чувство разрасталось, оно теснило грудь так что стало трудно дышать. Он тихонько позвал:

— Мама!

— Что? — Мать недоумённо прищурилась.

— Хорошо, я встречусь с твоим патером. Но только один раз.

— Да, конечно! — И мать снова прижала платок к глазам. Интересно, когда она стирала этот платок — он был весь в чёрных пятнах и мокрый от слёз.

И вот, примерно через неделю, уже в самом конце года патер Шом пришёл его навестить. Был холодный дождливый день, в тёмной комнате стоял высокий человек в чёрном. На нём были очки в тонкой серебряной оправе, за стёклами остро поблёскивали запавшие чёрные глаза, казалось, их взгляд просвечивает тебя насквозь. Большой, как у всех белых, массивный нос. Такэо вздрогнул.

— Холодно? — спросил патер.

— Нет, — ответил Такэо. У него почему-то пропал голос, и он мог говорить только шёпотом. Только после того, как он судорожно сглотнул, голос вернулся. — Здесь быстро привыкаешь к холоду.

— Да? Раньше мне тоже холод был нипочём, но после ранения я стал быстро мёрзнуть. Сразу начинает ломить поясницу.

Они разговаривали стоя друг против друга, высокий патер смотрел на него сверху вниз. Чувствуя себя неловко, Такэо хотел предложить патеру стул, но тот, словно прочитав его мысли, сказал:

— У меня левая нога не сгибается, поэтому на обычном стуле я сидеть не могу. А ты садись.

В левой руке патер сжимал толстую деревянную трость, на которую наваливался всем телом. Он вообще был немного скособочен влево и стоял так, будто пытался противостоять сильному ветру.

— Нет, спасибо, — сказал Такэо и остался стоять. Почему-то у него возникло ощущение, что он и сам стоит на ветру.

— Ну, тогда будем беседовать стоя. А кстати, это не возбраняется? — спросил патер у надзирателя Вакабаяси.

— Нет, пожалуйста, — ответил тот. На самом-то деле стоять во время свидания не полагалось, ведь стоящий мог подсмотреть, что надзиратель пишет, но, очевидно, Вакабаяси счёл, что патеру можно позволить это небольшое отступление от правил. Он и потом вёл себя чрезвычайно доброжелательно и почти ничего не записывал.

— Знаешь, у меня в доме живут коза, кошка, собака, птичка-рисовка, золотые рыбки, все они дружат, но очень уж шалят. Вот недавно кошка и собака так разыгрались, что сбросили кипящий чайник, — такой был переполох! Впрочем, я сам виноват, всё было ничего, пока я не взял собаку на руки, испугавшись, что она ошпарилась. Когда я это делал, мне на ногу плеснуло кипятком, и я получил сильный ожог. Старушка, случившаяся рядом, сказала, что надо взять одну часть табака, три части сушёных цветов сафлора, положить их в матерчатый мешочек, настоять, в приготовленный отвар обмакнуть вату и приложить к больному месту. Тут же послали одного юношу, тоже оказавшегося рядом, купить сафлор, приготовили снадобье, приложили к ране, и тут же всё зажило. И кто, ты думаешь, была эта старушка? Твоя мать.

Патер кивнул. Такэо, восхищённый гладкой речью патера, кивнул в ответ.

— Да мать принадлежит к тому поколению, которое знает всякие китайские рецепты.

— И не только, — сказал патер, подняв верх указательный палец. Палец был толстый и волосатый. — А солёные хамабофу18?

— Да, это мамино фирменное блюдо Я сам часто ходил на побережье, собирал листья хамабофу[18] и засаливал.

— Она принесла и мне баночку. Ну и вкуснотища! Кстати, хоть мои животные дружат, но кошка с собакой, случается, дерутся. И побеждает чаще всего кошка, после чего разгуливает по дому с гордым видом. Грудь колесом, хвост трубой, будто хочет сказать: «Ну, я вам сейчас всем задам!» Я её так и зову — Задавака. Так вот эта Задавака непонятно какой породы, она просто явилась однажды и решила, что будет у нас жить. Что касается собаки, то это чистокровная мальтийская болонка с белоснежной пушистой шерстью, но — никакого чувства собственного достоинства! Иногда ночью, спасаясь от Задаваки, залезает ко мне в постель и тоненько так скулит — жалуется.

Такэо неожиданно для себя самого рассмеялся.

— А собачку вашу как зовут?

— Ну ты прямо в точку попал! Как ещё её можно назвать, если она только хнычет и не может за себя постоять? Конечно, Нюня.

— Занятно!

— Конечно, занятно. Я человек рассеянный, постоянно всё теряю. Хожу по дому и бормочу: «Ну надо же, и куда только запропастилось? Ну нигде нет! Ну нигде…» А Нюня слышит — «ну ни, да ну ни», думает, это я её зову, подбегает и вместе со мной озабочено так начинает искать.

— И находит?

— Да какое там, ничего она не находит, нюха у неё ведь тоже нет. Один шум и никакого толку.

Такэо засмеялся, и патер ему подмигнул. Надзиратель Вакабаяси тоже расплылся в улыбке. Осознав вдруг, что происходит нечто совершенно несообразное с обстановкой этой каменной коробки для свиданий, Такэо перестал смеяться. Точно так же как это было во время встречи с матерью, со дна его души взметнулась какая-то муть и его снова захлестнуло чувство: он несчастен. Патер по-прежнему стоял, словно противостоя ветру.

— Ты, наверное, подозреваешь меня в том, — сказал патер точно таким же тоном, как говорил до этого, — что я пришёл навязывать тебе всякие странные идеи? Ты ведь не веришь людям?

— Да, не верю. — Такэо прищурился, чтобы лучше разглядеть своего собеседника. Когда он был в очках, необходимости щуриться у него не было, но это уже вошло у него в привычку. — Я не могу никому верить. Ни матери, ни, простите, вам.

— Значит, ты одинок.

— Да, я одинок. В этом моё несчастье.

— А что такое несчастье?..

— Боюсь, что я не смогу сейчас дать удачное определение.

— Ну тогда ты скажешь мне об этом в следующий раз. Сегодня мне уже пора. Я там передал тебе свою книгу, она называется «Вода в пустыне». Если будет настроение, прочти.

И патер пошёл прочь. Опираясь на трость и подволакивая ногу, он дошёл до двери и, оглянувшись, улыбнулся:

— Я ещё приду.