— Тело-то его всегда и кормило, — заметил Такэо. — Раньше он был форточником, специализировался на кражах в высотных домах. Для того чтобы без страха подниматься на верхние этажи, необходима особая лёгкость и подвижность.

— Ну, если он такой замечательный форточник, зачем ему было убивать?

— По глупости. Да и здоровье, видно, уже не то. Кто-то заметил, ну и… Сам понимаешь…

— Вот чёрт! — вдруг рассердился Коно. — Ну и сволочь же!

— Это ты обо мне? — спросил Такэо и с горькой усмешкой захлопал глазами, будто пытаясь отогнать от себя слова Коно.

— Да нет, о нём. — И Коно досадливо скривился.

— О ком «о нём»?

— Ну и тупой же ты! — расхохотался Коно. — О Нихэе, о ком ещё? Разве мы не с него начали разговор?

— A-а… — улыбнулся Такэо.

— Он меня ненавидит. — В этот момент Нихэй посмотрел на часы, и золотой браслет блеснул в солнечных лучах. — Когда он заступает на ночное дежурство, то непременно притаскивает с собой огромную связку ключей. Я знаю, у него их там штук двадцать и все звенят, как индийские колокольчики. К тому же они к нашим камерам не имеют никакого отношения, так, дубликаты. Только я лягу, как он начинает трясти ими у самой двери, никаких сил нет терпеть. Я вскакиваю, нажимаю на кнопку сигнала и высказываю ему свои претензии. Но ему всё нипочём. Начинает мне зубы заговаривать, что, мол, нельзя допоздна заниматься, кровь приливает к лицу и пр. Я урываю от собственного ночного сна время для чтения, а он набрасывается на меня так, будто я пытаюсь поднять бунт. Тут как-то я не понял одно место из третьей главы «Капитала», то, где говорится о доходах и прибавочной стоимости, о том, как они соотносятся, и спросил у него, а он ушёл от ответа, мол, занят.

— На самом деле-то он, наверное, просто не читал Маркса.

— Но ведь он же учился в университете.

— Ну, из нынешних студентов мало кто штудировал «Капитал» от корки до корки.

— Чего тогда они ходят в университет? Ты, небось, тоже не читал? А ведь ты с юридического.

— Не читал.

— И на таких мошенников, как ты, общество тратит деньги! Чудовищно! Вот я хотел бы ходить в университет, но не смог, потому что у меня не было денег, хотел бы заниматься сам, но не было времени. А те, у кого есть и деньги и время, учиться, видите ли, не желают!

— Что ж, извини, коли что не так… — И Такэо, желая перевести разговор, кивнул в сторону подходившего к ним Нихэя. — Расскажи, наконец, что он сделал?

— В общем, его действия можно квалифицировать как оказание противодействия осуществлению решений суда и попрание основных прав человека. Он строил против меня самые разные козни, как то: лишал права на сон, на учёбу, доносил на меня судье, не останавливаясь перед прямой клеветой, ограничивал моё право на свидания, занимался перлюстрацией писем, и таким образом способствовал вынесению мне смертного приговора. Однако это я ещё могу ему простить, поскольку он работает в тюрьме и должен исполнять свой служебный долг. Но почему и теперь, после того как суд отклонил апелляцию и вынес мне приговор, он продолжает нарушать мои права и чинить насилие над моей личностью? Он что, нарочно издевается надо мной, пытается довести до ручки, чтобы я сам начал мечтать о смертной казни как об избавлении? Подонок!

Нихэй как раз приблизился к ним, когда Коно воскликнул: «Подонок!» Заинтересовавшись, он остановился.

— Что тут у вас? — спросил он и с высоты своего роста посмотрел вниз на Коно. На нём было новенькое, с иголочки, тёмно-синее пальто, но по засаленному воротничку белой рубашки нетрудно догадаться, что он ведёт безалаберную холостяцкую жизнь, снимая где-нибудь квартиру. Лицо у него совсем ещё юное, его можно даже принять за студента, но движения медленные, степенные, как у человека много пожившего, скорее всего, он кому-то подражает. Ходит он с высокомерно поднятыми плечами, чуть-чуть помахивая висящими вдоль туловища коротковатыми руками. Совсем как заводная кукла, которую вдруг обесточили.

Поспешно, чтобы опередить Коно, глаза которого, как буравчики, впились в Нихэя, Такэо ответил:

— Ничего. Просто перемывали косточки одному приятелю.

— А-а… — Кивнув, Нихэй медленно прошёл мимо, но неожиданно сделал полный поворот через правое плечо и оказался лицом к лицу с Коно.

Будь Нихэй опытным тюремщиком, например таким, как Таянаги, больше двадцати лет проработавшим в нулевой зоне, он наверняка понял бы значение взгляда Коно и при помощи какой-нибудь уловки сумел бы разрядить обстановку. Однако Нихэй среагировал на ситуацию самым неподходящим образом. Он повёл себя как полицейский на допросе.

— Эй ты, что морду скривил?

Коно заскрипел зубами. Глаза его налились кровью. Нихэй, совершенно не обращая на это внимания, продолжал:

— Ну что ты за тип такой!

У Коно задрожали губы, он впился глазами в Нихэя. Ясно было, что добром дело не кончится, все замерли, переводя взгляд с одного на другого, и тут Тамэдзиро завопил истошным голосом. Он кричал, продолжая прыгать через скакалку:

— Начальник, сколько там ещё минут осталось?

Нихэй, открыв рот, вытаращился на него, как на какую диковину. В самом деле, фигура в пальто, прыгающая через скакалку, выглядела довольно нелепо.

— Ещё пятнадцать минут. Эй, Тамэдзиро, а у тебя дыхалка что надо. Не устал?

— Какое там! От такой ерунды?

Тамэдзиро прекратил прыгать и шарфом вытер пот с лица. Потом, сообразив, что этого недостаточно, вытащил из кармана замусоленное полотенце. Раз — и легко пробежавшись, перевернулся в воздухе. С его лысой головы упали капли пота.

— Ну ты и мастак, — похвалил Нихэй. Он ещё раз посмотрел на золотые часы. — Осталось пятнадцать минут. Как насчёт поразмяться? Или вам не холодно?

Тут потемнело. По серому небу растекалась чёрная туча. Прежде напоминавшая спину сома, она собралась в бесчисленные складки, и теперь казалось, что небо кишит огромными китами. Такэо вспомнилось синее небо, которое он увидел, проснувшись. Прошло всего три часа, а от того неба, похожего на чистую озёрную гладь, не осталось и следа. В сердце вновь всколыхнулась забытая было тревога. Сегодня Андо пронесло, но что будет завтра, никому неизвестно. Просто ощущение тревоги растянулось ещё на один день. Память услужливо вернула его к тому, что ему хотелось забыть больше всего на свете, и он недовольно поморщился. Сегодня утром, когда Такэо услышал шаги, у него возникло совершенно чёткое ощущение, что настал его черёд. «Плохи мои дела. Если птичка подохнет, я тоже долго не протяну. «У меня предчувствие, дурное предчувствие…» Это Ота разговаривает с Какиути. «Не знаю, как и быть… С утра сидит нахохлившись, будто шарик от пинг-понга, того и гляди подохнет», — жалуется Ота, и его плечи под мешковатой синей тюремной робой подрагивают. «Да брось ты со своим дурным предчувствием. Ну подохнет и подохнет! К тебе это не имеет никакого отношения, Давай, гляди веселей!» При этом сам Какиути прекрасно понимает, что веселись не веселись, всё без толку. Никто не застрахован от того, что завтра утром шаги не остановятся перед его камерой. Сегодня я был уверен, что пришли за мной. Всю неделю мне посылались знаки, много знаков, которые укрепляли эту уверенность. Сначала меня вызвали к начальнику тюрьмы. Потом отец Пишон принёс пластинку с мессой Баха си минор. Мать надела чёрное платье, похожее на траурное. Эцуко неожиданно написала, что придёт ко мне на свидание. К тому же сегодня пятница. Всё это укладывалось в единую систему, в единую схему и со всей очевидностью указывало на то, что пришёл мой черёд. Но поскольку шаги в конечном счёте оказались иллюзией, получается, что и уверенность моя не только заблуждение, не только плод разыгравшегося воображения, она совершенная фикция. Значит ли это, что я схожу с ума? Когда именно я вошёл в этот лабиринт? Единственное, что можно сказать совершенно точно, я не имею никакого права обзывать Коно психом. Ибо чем я лучше человека, который вбил себе в голову, что его преследует надзиратель, а любого, кто имеет высшее образование, считает своим личным врагом?