— Ну что, тебе нравится такой алтарь? — снова спросила его она.
Взлетающий Орел безмолвно кивнул, и тогда быстрым, внезапным движением правой руки она сорвала с головы вуаль. Черная сетка упала на пол, присоединившись к остальному траурному одеянию.
Взлетающий Орел нисколько не сомневался в том, что Лив прекрасна; но он и представить себе не мог, что красота ее может быть такой властной. Лицо женщины подчинило его себе за миг более краткий, чем потребовалось его яростно колотящемуся сердцу, чтобы закончить один удар и начать следующий. Для того чтобы сразу не отвести глаза, Взлетающему Орлу пришлось сделать над собой усилие. В этом лице было столько же блистательной красоты, сколько ее в солнце, отраженном в чистом ледяном поле, — смотреть на такое сияние больно. Основательные, удлиненные, узкие челюсти, решительно сжатые и чуть выступающие вперед, и широкий рот без намека на улыбку; нос, небольшой и прямой, в обрамлении щек, отлично дополненных просторными глубокими озерами синих глаз, прозрачнейшим аквамарином глаз, которые, без сомнения, умели видеть насквозь и, уж конечно, сейчас видели насквозь — его. Голова в уборе под стать настоящей снежной королеве: пышное изобилие волнующегося золота, которое поднимается на несколько дюймов посреди, разделяется там и вольно ниспадает вокруг выточенного изо льда лица со спокойной морской голубизной глаз — истинная ниагара. Лицо, все дело в лице.
Лив опустилась на кровать и прилегла на спину.
— Иди сюда, — снова позвала его она. — Освяти нашу связь.
С неуклюжестью, равной неловкости бродящего вокруг дома и спотыкающегося в темноте Виргилия, Взлетающий Орел поднялся со стула и мимо трещащих свечей, пауков, раскинувших свои тенета, и заплесневелых хлебных корок, двинулся к телу жены могильщика, к белоснежной постели, на котором оно возлежало.
Он хотел ее так, как никогда не хотел Ирину. С той он всегда держал себя в руках, и какая-то часть его «я» спокойно, отстраненно и неторопливо анализировала происходящее, выбирая следующий шаг, наблюдая за тем, как подруга достигает вершины наслаждения — и наибольшее удовольствие он получал от того, что доставлял наслаждение ей; но теперь роли поменялись, на этот раз его влекло невыносимо, он потерял всякую власть над собой, прикосновения рук и движения тела Лив разжигали его неимоверно. Очень много времени она уделила прелюдии, постепенно разузнавая о его предпочтениях и табу, не переставая нежно шептать: «Тебе нравится вот так? Так приятно? Как мне делать тут, сильнее или слабее? Что ты любишь: чтобы я лизала, пощипывала, сжимала или покусывала здесь? Тебе приятно, когда я кладу руку сюда? Как ты хочешь, чтобы я повернулась: так, вот так или наоборот?» Новые, мягкие интонации ее голоса придавали этому почти научному исследованию особую интимность, и прошло немало времени, прежде чем он вдруг понял, что ни разу так и не спросил, нравится ли ей самой то, что он выбирал.
Поэтому, когда она наконец совершила то, к чему все шло, он был раскрыт, беспомощен, расслаблен.
Она уложила его на кровать на спину. Свечи уже догорали, их сияние начало меркнуть. Исследование и изучение закончилось, время поцелуев, поглаживаний и покусываний прошло, она встала над ним на колени, чистый светло-желтый водопад волос покрыл ее склоненную к нему голову подобно лавине расплавленного золота, аквамариновые глаза скрылись под золотой завесой, тонкие руки с длинными пальцами принялись нежно мять маленькие торчащие груди, потом она опустилась, ее крепкие бедра при этом чуть дрогнули, и он оказался в ней. Приподнявшись снова, она опустилась опять, поначалу медленно, невыносимо растягивая удовольствие, но потом все быстрее и быстрее, и живая плоть, постепенно, не спеша набирая темп, начала биться о плоть, приближая миг.
Она уже стонала («Как хорошо», — выдыхала она), они уже с силой бились друг о друга, стараясь соединиться покрепче, финал был близок, очень близок, судорога уже поднималась внутри него, и вот наконец миг настал…
Лив в очередной раз взметнулась над ним, замерла и вдруг без предупреждения поднялась и встала с кровати, подбоченилась и молча оглядела его, смятого, напряженного, тянущегося. Ее аквамариновые озера сияли торжеством.
— Не ты, а Лив разорвала связь! — провозгласила она.
Это была месть Лив Гримусу, во тьме многих веков зревшая в голове неподвижно сидящего изваяния. Теперь, одержимая страстью, почти в трансе почти полного безумия, она осуществила свою месть — над Духом Розы. Это было последнее унижение, удар в ничем не защищенную сердцевину гордости, единственного оставшегося у Орла достоинства. Он беспомощно взглянул на возвышающуюся над ложем победоносную валькирию, яростно испепеляющую его накопленной многовековой ненавистью и, не в силах сдерживаться, униженно, болезненно излил свое семя на простыни.
Виргилий Джонс наконец угомонился. Он спал, усевшись на корточки под деревом. Взлетающий Орел тоже спал, свернувшись в клубок под стеной черного дома. Когда утро наконец разбудило их, они поняли, что до костей промокли и продрогли от ночной сырости. Обоих била дрожь.
А разбудил их донесшийся из леса крик, в котором смешались испуг и радость. Взлетающий Орел мгновенно проснулся и, вскочив на ноги, помчался на крик. Тучный Виргилий пришел в себя не так быстро, поднимался с трудом, двигался медленно, часто моргая глазами.
На опушке леса стояла Мидия, дрожа, но крепко сжимая в объятиях свою добычу.
Добычей ее была не кто иная, как яростно вырывающаяся, разгневанная Птицепес.
Наконец встретившись, брат и сестра на мгновение замерли, не в силах отвести друг от друга глаз.
— Прикажи этой глупой бабе отпустить меня, братишка.
В голосе Птицепес не слышно было радости встречи.
— Она неожиданно появилась прямо передо мной, — дрожащим от волнения голосом объяснила Мидия. — Прямо из воздуха, словно призрак. Я сразу же набросилась на нее и крепко схватила. Подумала, что вы захотите поговорить с ней.
Действительно смелый поступок.
— Если ты увидела, что я появилась, то зачем было сразу так больно меня хватать? — раздраженно спросила Мидию Птицепес. — Я же могла исчезнуть так же легко, как появилась, если бы захотела. В руках у тебя остался бы только воздух.
Мидия казалась озадаченной, но хватки не ослабила.
— Она права, Мидия, — подал голос Взлетающий Орел. — Если уж она здесь, то только потому, что хочет этого сама. Отпусти ее, и пускай объяснит нам, что привело ее сюда.
— Моя бы воля, я бы к вам вовек не вышла, — огрызнулась Птицепес. — Он послал меня, а сама бы я никогда не пришла.
— Гримус послал тебя?
Это был голос Виргилия Джонса, пустой, неверящий.
— Да, Гримус, — ответила она. — Но не за тобой. Ему нужен он. Малыш Джо-Сью. Я здесь ни при чем, братишка. Запомни это.
«Значит, Гримус сам захотел увидеть меня, — сказал себе Взлетающий Орел. — Он сам приглашает меня войти. И никакой битвы в подсознании, поединка воль, не будет».
— Но почему?
И снова Виргилий Джонс выразил мысли Взлетающего Орла, прежде чем они успели сформироваться у того в голове.
— Я не знаю, — ответила Птицепес, наконец высвобождаясь из крепких объятий Мидии. — И не спрашивайте меня ни о чем. Меня просили передать послание, а потом проводить Джо-Сью, забрать его с собой.
Мидия хотела что-то сказать, но промолчала. Она была сильно встревожена.
— Ну что ж, — проговорил Взлетающий Орел. — Я готов выслушать твое послание.
Лицо Птицепес окаменело, и она заговорила на удивительном, напоминающим пение птиц языке. С первыми ее словами в дверях черного дома появилась черная непроницаемая фигура, остановилась и принялась слушать.
Гримус сказал следующее:
— Примите благодарность за все ваши усилия. Я наблюдал за вами и должен признаться, что ваши приключения показались мне очень интересными. Виргилию я приношу свои извинения. С ним мне пришлось затеять игру в прятки. Немного жестокую игру, но без нее нельзя было обойтись.
